XXXV
Дверь за панами захлопнулась, а Оксана все еще стояла у стены, как окаменелая, прислушиваясь к замирающим панским шагам. Но вот они стихли, и хутор погрузился снова в могильную тишину. Оксана опустилась на постель.
Волнение, испуг и стыд смешались в ней, превратясь в лихорадочный озноб, потрясавший ее нежное миниатюрное тело; все оно вздрагивало от мучительных судорог, зубы стучали, сердце сжималось, словно в железных тисках, горло душили спазмы, и вдруг громкое, разрывающее сердце рыдание вырвалось из груди бедной дивчыны. Одна, одна в этой ужасной трущобе! Что ее ожидает дальше? Ох, боже, боже мой! Зачем они приходили сюда ночью? Этот Чаплинский... Зачем он здесь? Что он имеет с Комаровским? О боже, здесь что то страшное... "Спаси меня, господи, господи, или убей меня!" – Оксана сжала голову руками и заметалась в подушках, стараясь заглушить рыдания. До сих пор она помнит на себе взгляд Чаплинского. Ух! От одного взгляда сердце переворачивается в ней. "Олекса, Олекса! Зачем ты оставляешь меня здесь на такую ганьбу? Или ты уже не любишь больше меня?"
И снова громкие безутешные рыдания потрясали все тело бедной девушки; но никто не приходил к ней: кругом было темно и тихо, только большие хлопья снега залепливали стекла да замерзшие ели шептали что то страшное и мрачное, тихо покачивая своими отягченными снегом вершинами.
До утра прорыдала бедная дивчына и только на рассвете заснула тяжелым, болезненным сном. Утром к ней пришла баба и сообщила, что пан Комаровский, узнавши, что Оксана еще спит, не велел будить ее и уехал со своим тестем, паном Чаплинским, в Чигирин, откуда обещался быть к вечеру.
Но вечером прискакал гонец и сообщил, что пан Комаровский неожиданно уехал по делу на три дня. Оксана вздохнула облегченно: три дня она находилась в безопасности, а дальше что? Дальше... в голове ее созрело окончательное решение: попробовать бежать, если же это не удастся, покончить с собой. "Бог простит, – решила бедная дивчына, сжимая сурово свои черные брови. – Простит и Олекса. Лучше смерть, чем позор".
Прошел день. На другое утро вошла в светлицу к Оксане баба. Оксана, взглянувши на улыбающуюся отвратительную старуху, далась диву. Лицо бабы было смущено, глаза бегали как то неуверенно, притворно ласковая улыбка кривила синие губы.
– Бедное ты мое дитятко, – заговорила она нараспев, присаживаясь у изголовья девушки и проводя рукою по ее волосам. – Вот ты все не веришь мне, а я для тебя много бы сделала... Жаль мне тебя, как родную дочь...
Оксана приподнялась на локте и с ужасом уставилась на старуху.
– Да, жаль... не знаешь ты, зачем тебя привез сюда пан, – продолжала также жалобно старуха, – до сих пор он возился с тобою, жалел тебя, ожидая, что ты его сама полюбишь, а теперь – конец!
– Бабусю! – вскрикнула с ужасом Оксана, сжимая до боли руки старухи. – Спасите меня!
– Да, спасите... Вот если я тебя спасу, то пан с меня живьем шкуру сдерет, а она хоть и поношенная, да другой уже себе не справлю... Пришлось бы бежать вместе с тобой, а чем я заработаю теперь хлеб? Только пан из милости держит меня.
– Бабуся, голубушка, у меня есть жених, – заговорила лихорадочно, возбужденно Оксана, целуя жилистые, отвратительные руки старухи, – он для вас все, все, что можно... Да нет, стойте! – бросилась она к скрыньке, что стояла у ней на столе, и, вытащив оттуда дрожащими руками нити жемчугов, гранаты, кораллы и дорогие серьги, высыпала все это на колени старухе. – Только спасите, спасите меня!
При виде драгоценностей глаза старухи вспыхнули, как у дикой кошки, но она, казалось, еще колебалась.
– Ох ох, – проговорила она, рассматривая каждую нитку, – ведь за эти цяцьки, девонька моя, гроши дадут, да, гроши... Дурней мало на свете, да еще и продавать их придется из под полы!
– Спасите, спасите! – повторяла со слезами Оксана, падая перед ней на колени. – Жених мой все сделает для вас... Я буду вам наймычкой до конца дней!
– Ну, нечего делать с тобой, – согласилась наконец старуха, бережно связывая в узел все драгоценности, – ступай за мной, только чур никому ни слова, ни звука, чтоб никто и не заметил: не то пропадет и твоя, и моя голова.
Дрожащими, непослушными руками набросила на себя Оксана байбарак и последовала за старухой.
В полутемной конуре, в которой помещалась старуха, сидела какая то закутанная в керею фигура. Старуха тщательно притворила за собою двери. Оксана дрожала до такой степени, что должна была ухватиться руками за стол, чтобы не упасть.
– Узнаешь меня, Оксана? – произнес незнакомец, подымаясь с места и сбрасывая керею.
– Пешта? – едва смогла произнести Оксана.
– Да, Пешта, – продолжал козак, – да еще с доброю вестью от Морозенка... Что ты на это скажешь, а?
Но Оксана ничего не могла сказать. Она судорожно открыла несколько раз рот, как будто спазмы сжали ей горло, и пошатнулась назад.
– Гай гай! А еще козачка! – покачал головой Пешта. – Дай, бабо, ей воды да усади на скамью, а то она еще от радости и совсем упадет, что я тогда привезу козаку?
Оксана отпила несколько глотков воды и прошептала прерывающимся голосом:
– Дальше, дядьку... дальше!
– То то же, ты меня смирно слушай, не жартуй... Ты уже, конечно, нарекала на Морозенка за то, что он не летит тебя рятовать, а он уже был тут, да опалил себе крылышки и попал в тюрьму.
– Жив, жив? – вскрикнула безумно Оксана, срываясь с места.
– Атож, кой бы бес прислал меня в эту трущобу? С мертвяками я дел иметь не люблю.
– Господи, матерь божия! – вскрикнула судорожно Оксана и залилась горячими радостными слезами.
– Ну, слушай же дальше, – продолжал Пешта. – Так вот кохаиец твой попал в тюрьму; теперь с божьей помощью он выбрался из нее, да, наученный добре, сам уже не полез, а пригласил товарищей; послал вот и меня к тебе пересказать, что если ты еще до сих пор не забыла его и не польстилась на панские ласки, то сегодня, ровно в полночь, он будет ждать тебя в лесу, чтобы вместе бежать в Запорожье. Вот же тебе напильничек, – передал он ей инструмент и веревку. – Подпилишь решетку на своем окне и спустишься по веревке вниз, сторож будет спать, а я тебе перекину через частокол против твоего окна другую веревку, перелезешь и спустишься в ров, а за рвом я буду тебя поджидать с конем и доставлю к Морозенку. Поняла?