– Оксана, отвори! – крикнул Комаровский.
Послышался какой то робкий шорох, и все замолкло.
– Хо хо! – усмехнулся Чаплинский. – Как вижу, красотка то не очень благосклонно принимает тебя!
– Оксана, отвори! Слышишь? – потряс раздраженный Комаровский дверь... Но в комнате все оставалось тихо. – Отвори! – заревел он, покрываясь багровым румянцем от волос до шеи, и, не дожидаясь уже ответа, налег со всею силой плечом на деревянную дверь. Дверь протяжно застонала и вздрогнула. Комаровский налег сильнее, еще и еще... крючок щелкнул, с шумом распахнулась дверь, и приятели очутились в светлице Оксаны.
Разбуженная криками и стуком в дверь, Оксана вскочила с постели как безумная; когда же она услыхала пьяные крики Комаровского и смех другого, знакомого и отвратительного голоса, ее охватил безумный, безотчетный ужас. Одна здесь, в глуши, в руках этих извергов! До сих пор Комаровский обращался с нею ласково и нежно, но теперь, под влиянием вина, кто знает, что пришло ему в голову? Зачем он стучит в двери? Зачем? О боже, боже... Неужели? Нет! Она не дастся живой; но у ней нет оружия: ни ножа, ни сабли... ничего... все равно: убьет себя, задушит. "О господи, спаси меня!" – заломила она с отчаянием руки, следя обезумевшими глазами за дверью, которая вся вздрагивала под сильными ударами Комаровского. Но вот раздался страшный треск, крючок соскочил...
"Олексо, прощай!" – успело только промелькнуть в голове Оксаны; она вскрикнула и, вытянув словно для защиты руки, прислонилась к стене. Она стояла во весь рост. Черные густые волны рассыпались в беспорядке вьющимися прядями до самых колен. Лицо ее было бледно, как мрамор, рот полуоткрыт, и только огромные черные глаза, словно два громадных сверкающих агата, смотрели с каким то диким ужасом на вошедших шатающихся панов. Бедная дивчына преобразилась: ужас и страшное решение придали ее наружности что то такое величественное, трагическое и сильное, что подействовало даже и на Чаплинского. Несколько секунд длилось обоюдное молчание.
Отчего ты не отворяла дверей? – спросил Комаровский, с трудом преодолевая волнение, охватившее его при виде девушки.
– На бога!.. Оставьте... уйдите!.. – прошептала прерывающимся голосом Оксана, закрывая лицо руками. – Что я вам сделала?
– Да чего ж ты боишься, дурашечка? – продолжал Комаровский, не отрывая глаз от дивной фигуры девушки. – Мы только хотели навестить тебя. Вот пришел пан Чаплинский, приятель Богдана, ты, верно, помнишь его; он может тебе рассказать кое что о твоем пане.
При первых словах о Чаплинском Оксана вздрогнула, взглянула из под сомкнутых пальцев и вскрикнула; сердце ее похолодело: перед нею у дверей стоял тучный багровый шляхтич, с распахнутым жупаном, с выпуклыми зеленоватыми глазами... Она узнала его. Да, это тот отвратительный шляхтич, которого так ненавидела Ганна, который вязался к ним, а потом перешептывался и уговаривался с Еленой, когда дядька не было дома, он не друг дядька, он предатель, разбойник, его появление приносило одно зло, и баба говорит...
– Ворон, ворон! – вскрикнула в ужасе Оксана. – Оставьте, оставьте меня! – прижалась она еще ближе к стене. – Я задушу себя!
– Да кто же здесь ворон? Хо хо! – заговорил заплетающимся языком Чаплинский. – Мне сдается, красотка, что здесь два сокола, да еще каких! И к чему тебе душить себя? – направился он к ней, покачиваясь. – Мы ведь тебе зла не желаем...
– Не подходи! – вскрикнула дико Оксана и, схвативши в руки деревянный стул, подняла его над головой. – Убью!
– Ого, – даже попятился назад озадаченный Чаплинский, – мы с перцем... Так можно тебе, того, и ручки связать.
– Довольно! – произнес вдруг резко Комаровский: – Видел, и довольно! Не бойся, Оксана, мы ничего не сделаем, тебе; если ты не хочешь, то мы и уйдем...
– Зачем уходить? – возразил с гадкою улыбкой Чаплинский. – Дивчына сначала только того... побрыкается, а потом будет ласковее...
Но Комаровский перебил его раздраженно:
– Оставь, пане тесте, идем; дивчына моя, я не хочу ей делать зла. Вспомни то, о чем я тебе говорил.
Чаплинский злобно взглянул на Комаровского, затем на бледную дикую красавицу, которая все еще держала с угрожающим жестом в руке стул, и вдруг в глазах его мелькнула какая то налетевшая мысль, по лицу пробежала ехидная улыбка...
– Твоя правда, пане зяте... идем, не то встревожим красавицу; утром она будет добрее.
Паны вышли и притворили за собою дверь.
– Ты прав, любый зять мой, – обратился Чаплинский к Комаровскому, когда они опять очутились в покинутой ими светлице. – Да, прав, сдаюсь: с таким огнем нельзя поступать напрямик, – того и гляди или тебя убьет, или себя укокошит, а красотку жаль...
– Да я тебе говорил раньше! А как она замахнулась на тебя стулом? Видел ли ты что либо подобное среди наших панн? Богиня богиней! – вскрикнул он восторженно.
– Еще бы! Дай медом залить переполох! Если б я не увернулся, она бы с одного размаха расшибла мне башку! Да, ты с нею погоди, погоди еще малость...
Комаровский ничего не ответил и только, наливши себе полный стакан меду, залпом осушил его и провел рукою по мокрому лбу.
– Вижу, пане зяте, не на шутку ты врезался, – продолжал дальше Чаплинский, – до правды и есть во что.
– Все бы отдал, – произнес хриплым голосом Комаровский.
– Да, да... так что же или, лучше, кто же мешает тебе? Ба! – ударил себя вдруг по лбу Чаплинский. – Ведь ты говорил о каком то женихе? Быть может, это она из козацкой верности, – усмехнулся он, – упорствует перед тобой? Как, говорил ты, звали его?
– Морозенком.
– Морозенко, Морозенко... – произнес несколько раз Чаплинский, как бы стараясь вспомнить что то. – Да, да, вспомнил! Видал я его у Хмельницкого... Ты того... постарайся с ним поскорее покончить, а то не оберешься хлопот, тогда и красавица станет сговорчивее... Советую завтра же... Ну, а теперь доброй ночи, зятю, пора дать отдых и зубам, и утробе; слышишь, вот уже прокричали вторые петухи.
И паи Чаплинский с громким вздохом опустился на широкую лавку, застланную ковром, на которой в беспорядке валялись турецкие подушки, и, перевернувшись несколько раз, с громким сопеньем и кряхтеньем погрузился в тяжелый сом.