Эйслебен (поглядывая на дочь). Странные фантазии у этих девочек! Правда, я сам люблю рожок почтовой кареты, потому что она везет мне мою газету, и я тоже мечтаю о том, как я буду покуривать трубку и читать мою газету в кофейне. Кстати, что нового в газетах, советник? Читали вы уже вашу "Wochenblatt"7 из Франкфурта?8
Рамингер. Нет еще, ожидаю сегодня вечером.
Эйслебен. Увидите, Гагерн еще вернется! Этот Гребель9 просто шут, пустая голова. Над ним смеются в парламенте!
Рамингер. Слишком много смеются — как бы не плакать. Каждый день пишут о новых беспорядках в Бадене, Саксонии, Пфальце10, даже в Пруссии11—на Рейне12! Это все ваш Гагерн и его конституция. Подумаешь, хартия вольностей!
Эйслебен. Но ведь 28 государств приняло 13 эту конституцию!
Рамингер. Да, а пока Гагерн любовался глупой бумагой, либералы подымают округ за округом и раздувают революцию по всей стране. Слава богу, с ними хорошо расправились в Дрездене! Теперь они скопились возле Раштатта 14, но увидите — Пруссия достанет их и там!
Эйслебен. Пруссия не смела посылать войск за свои
границы, это нарушение мира Германии! — .
Рамингер. Стало быть, сидеть сложа руки и ждать, пока эти негодяи зажгут всю страну? Нет, саксонский урок не пройдет им даром В Дрездене все спокойно; король уже возвратился, главные негодяи расстреляны. Да, вот еще новость: оказывается, бунтовщики сожгли королевский театр в Дрездене. Пишут, что это дело рук какого-то капельмейстера Вагнера, который тоже участвовал в революции. К сожалению, негодяй бежал из Дрездена.
Эйслебен. Должно быть бездельник, пустая голова, не поладил с директором.
За окном слышен рожок дилижанса, играющий короткую мелодию, и стук колес, затем умолкающий.
Вероника (сидевшая в глубокой задумчивости, вскакивает в сильном волнении и подбегает к окну). Дилижанс, дилижанс! Подъехал к нашему дому. Остановился у наших дверей. Боже мой, неужели... (Распахивает окно.) Да, да кто-то сходит с той стороны. (Отходит от окна взволнованная.) Неужели Ульрих...
Эйслебен. Что такое, дочка? Кто там приехал, может быть, Вернедорф?
Вероника. Я... я не знаю, папа.
Звонок.
Звонок... Я сейчас упаду...
Эйслебен (встает). Где же Шарлотта? Должно быть, какое-то недоразумение.
Отворяется левая дверь, и быстрой, энергичной походкой входит Рихард Вагнер. Войдя, он оглядывает всех быстрым взглядом и кланяется.
Вероника (разочарованно). Ах... Кто это?
Вагнер. Вы профессор Отто Эйслебен? (Кланяется Веронике.) Фрейлейн...
Эйслебен (шаг вперед). К вашим услугам. Чему я э... обязан?
Вагнер. Я привез вам письмо от моего друга Франца Листа 15 из Веймара. (Достает из кармана письмо.) Вот.
Эйслебен. Письмо от господина Листа! А!.. (Разрывает конверт.) Душевно, душевно рад. Моя дочь Вероника и — юстиции советник Рамингер. Пожалуйста, прошу вас, садитесь. (Не читая письма.) Где же это мои, ut dicitur, очки. (Шарит по всем карманам.) Ну, что же, что господин Лист, как он поживает? Отличный, превосходный человек. Благодаря ему я мог напечатать мои... гм... скромные труды в герцогской типографии в Веймаре; и какое чудное издание, in quarto , я вам потом покажу. Что он поделывает в Веймаре?
Вагнер. Лист? Да ведь он капельмейстер Веймарского театра.
Э й с л е б е н. Ах да, капельмейстер — пустое занятие для такого прекрасного человека. Да, кстати о капельмейстерах, вы читали, что какой-то капельмейстер... э-э-э... как его фамилия, любезный советник?
Рамингер (с места, играя табакеркой). Рихард Вагнер.
Вагнер (вздрогнув, резко оборачивается). Что? Что вы сказали?
Эйслебен. Да, именно Вагнер. Какой-то бездельник Вагнер сжег королевский театр в' Дрездене. Должно быть, поссорился с директором.
Вагнер (гневно). Какая чепуха! Какой дурак вам это сказал?
Эйслебен. Как какой дурак — господин советник... (Смутившись.) То есть, конечно...
Рамингер встает.
Гм, гм, где же это мои очки? Ага, вот где они. (Надевает очки.) Господин советник.
Рамингер. Я ухожу, мне пора в суд.
Эйслебен. Одну минуту, я только прочту письмо. (Читает.) "Почтеннейший и дорогой господин Эйслебен. Помня Вашу сердечную доброту, обращаюсь к Вам с покорной просьбой. Письмо это передает Вам профессор Вертер из Берлина, который объяснит Вам, какого рода помощи мы от Вас' ожидаем. Горячо рекомендую Вам этого человека, моего друга и замечательнейшую личность в Германии. Примите уверение в неизменной преданности. Франц Лист". Очень рад познакомиться. (Жмет Вагнеру руку.) Рад служить вам, любезный коллега.
Рамингер беседует с Вероникой. Вагнер. Благодарю.
Эйслебен. Так вы из Берлина и, стало быть, из самых аванпостов науки. Профессор Вертер, позвольте, дайте вспомнить...
Вагнер (смущенный, оглядываясь на Рамингера). Собственно, я... не вполне профессор... сам я считаю себя только учеником. Дело в том...
Эйслебен. О, узнаю молодую скромность... А-а, вспомнил, вспомнил: профессор Вертер — историк гражданского права, как же, слышал! О, стало быть, вы вдвойне коллега. (Жмет ему руку, не давая опомниться.) Римский цивилист, как и я! Конечно, ученик Вальтера?
Вагнер. Да... конечно... Но только я хотел вам сказать...
Эйслебен (не слушая). Чрезвычайно интересно. Вы меня извините, но такой исключительный случай, и я не могу удержаться от соблазна предложить вам один вопрос. Этоменя давно интересует. Как вы смотрите, Вальтер, и вы у вас в Берлине, на новацию — tres mihi magnus Apollo,— разрешите мои сомнения. (Берет его за пуговицу.) Как по вашему мнению, стипуляция, которая приводит к обязательству, или отклоняет от него sponsor'a, будет новацией или нет? С кем вы согласны, с Гаем 16 или Сульпицием Руфом 17? И с другой стороны, погашает ли Аквилиева стипуляция все тяжбы сторон, или только данные? Важен здесь animus novandi или нет?
Вагнер (беспомощно оглядываясь). Это... это... конечно, весьма спорный вопрос. Эта... гм-гм... си-симуляцид.
Эйслебен. То есть стипуляция, вы хотите сказать?
Вагнер (раздражаясь). Ну да, конечно, я же говорю — стимуляция.
Эйслебен. Виноват, не стимуляция, а стипуляция. Вагнер (не выдержав, гневно). Да какое мне дело до этой стипуляции, будь она трижды проклята!