– Голубка моя! – произнес с глубоким чувством Богдан и устремил на Ганну взгляд, полный любви. Это бледное, исхудавшее лицо, эти запавшие глаза, этот тихий голос были так бесконечно дороги ему! Сердце Богдана охватил порыв неведомого счастья, и вдруг в одно мгновение ему сразу стало ясно, что все его тревоги, вся мука, вся тоска происходили оттого, что он потерял, отстранил от себя этого друга, этого ангела хранителя, эту чистую душу, равную которой нельзя было нигде отыскать, и отстранил навеки.
Ганна тоже молчала, стараясь победить непослушное волнение, охватившее ее больное сердце.
– Но как ты попала сюда? – произнес наконец Богдан, не выпуская ее руки.
– Я ведь была уже раз в этом палаце, у старого гетмана Конецпольского, а потом и с дядьковой семьей.
Вся кровь ударила Богдану в лицо при одном этом слове Ганны: и ее геройский подвиг, и все то, что она сделала для него, встало перед ним в одно мгновенье мучительным, невыносимым укором.
– Ганно, Ганно, простишь ли ты меня когда нибудь? – простонал он, сжимая ее руки. – Господь отвратил от меня свое лицо, – у меня нет больше счастья!
Этот возглас Богдана был полон такого неподдельного горя, что сердце Ганны снова сжалось тоской; она хотела было ответить ему, что ничего не помнит, что все забыла при одном только взгляде на его измученное, постаревшее лицо, но, вспомнивши о цели своей поездки, она преодолела себя и произнесла тихо, но твердо:
– Что говорить о счастье! Я приехала за другим. Какие то ваши враги, дядьку, распространяют о вас всюду ужасную клевету. Народ кругом бунтует, козачество, старшина. Но я не поверила им никому. Вам только, вашим словам поверю я. Скажите... – Ганна остановилась, как бы боясь еще с минуту произнести решающее слово. – Скажите, я ничего не знаю, я больна была, но они все твердят, что по Зборовскому договору народ наш снова возвращается в неволю к панам?
Богдан молчал.
– Дядьку, дядьку! – вскрикнула в ужасе Ганна, хватая его судорожно за руку. – Ведь это неправда, это гнусная, подлая ложь!
– Это правда, Ганно... – произнес тихо Богдан, опуская голову на грудь. .
Мучительный, ужасный стон вырвался из груди Ганны.
– Ох, Ганно, Ганно! Не осуди меня хоть ты! – вскрикнул Богдан, глядя с испугом на ее побелевшее лицо.
– Как могли вы это сделать, как могли?
– Как мог! – воскликнул с горечью Богдан. – Как мог я это не сделать! Ах, если б ты заглянула сюда, Ганно, – ударил он себя в грудь кулаком, – если б увидела, какая тут страшная, черная рана, ты бы не спрашивала об этом меня! Ох, слушай все, – схватил он ее за руку и продолжал порывисто: – Когда мы осадили тогда под Зборовом короля, все было в наших руках, на утро я ждал полной победы, разгрома: здесь король был в моих руках, там, в Збараже, – князь Ярема, вся Польша... Ох, я уже видел Украйну свободною от всех! Но накануне битвы, ночью, призвал меня к себе хан... Слушай, Ганно, он сказал мне так: "Гетман Хмельницкий, помни, что если ты подумаешь завтра вконец разорить твоего государя, – я со своими войсками ударю сейчас же вместе с ляхами на тебя..." Что было делать, Ганно? Что было делать, скажи?! – сжал он снова до боли ее руки и продолжал еще возбужденнее: – Поляков я разбил бы одним взмахом, но с татарами было не то! И я должен был крикнуть "Згода!", когда все было у меня в руках! Ах, – провел он рукою по лбу, – когда бы ты могла знать, чего мне стоил этот крик!
– Но почему же вы не сказали тогда обо всем старшине? Почему не объяснили?!
– Ха ха ха! – перебил Ганну горьким смехом Богдан. – Сказать им? Да разве они могли понять что нибудь? Разве они могут хоть на один месяц вперед заглянуть в будущее? Сейчас поднялся бы бунт и нас искрошили бы татары, – ведь их было больше ста тысяч! А так по крайности решающее слово осталось за мной!
– Но договор... Почему же народ наш обойден?
– Да потому, что этот договор уже был ханом раньше подписан, потому, что мне его диктовали сто тысяч татар, потому, что я стоял между двух огней и мог потерять в один час все, что завоевано было в два года... Потому, что в этой скруте мне нужно было выговорить хоть право возможно широкого развития боевых сил... и, наконец, потому, что поляки лишь на одном условии согласились на унизительный все таки для них мир: чтобы шляхте возвращены были населенные маентки в Украйне... Я вынужден был согласиться... и вот почти год не пускаю ляхов... пользуюсь временем, укрепляюсь, ищу союзов... до сорока тысяч посольства вырвал из панских маентков, записал в реестры... но всех же не мог.
– Ах, дядьку, дядьку... какое горе! А все же выходит, что. старшина и козаки получили все привилеи, а бедный народ...
– Га! – вскрикнул Богдан в волнении и встал с места. – Знаю, знаю... я продал народ за булаву, за привилеи и даже, – выговорил он с трудом, – за Елену!.. Ох, Ганно, тяжело, тяжело! Какая это злая кривда, а наипаче последний укор... – схватился он рукой за голову, – он пронзил мне грудь неотразимым возмездием....
Ганна вздрогнула при последних словах и перебила Богдана.
– Но что же будет, дядьку, дальше? Ведь так нельзя... невозможно!.. Ведь это хуже смерти!
– Да, так жить нельзя...
– И наш богом ниспосланный вождь, наш избавитель, наш прославленный гетман говорит бессильно и безнадежно такие отчаянные слова? – всплеснула она руками.
– Ох, – простонал гетман, – ты говоришь мне об этом. Да кто знает мою муку лучше меня? – Он ударил себя с силою в грудь кулаком и, остановившись перед Ганной, продолжал, почти задыхаясь от волнения: – Бывают дни. Ганно, когда я сам готов наложить на себя руки. О, если бы не мысль, что без меня никто не даст помощи этой бездольной крайне, я бы давно покончил здесь со всем. Ведь нет у меня дома истинных друзей помощников, а извне нет верных союзников! Друзья и понять не хотят ужаса настоящей минуты, не хотят и додуматься, что нужно вновь, хотя на малое время, усыпить врага, и в слепом нетерпении подымают народ, толкают сами его, неприготовленного, на новую роковую борьбу...
– Но что же делать, дядьку? Отчаянье взяло всех: кругом казни...
– Да, казни! – перебил ее горячо Богдан. – Должен же я хоть на годыну усмирить поспольство, а они еще раздувают огонь. Но во имя общего блага...