– И он добьется вскорости и этого, – продолжал Дубровский. – Но хотел бы я знать, что привлекает сюда всех этих послов?
– Горе нашей отчизны, –вздохнул глубоко Кисель, – они предчувствуют, что недуг ее тяжел, и думают в наступающих смутах урвать и себе какой нибудь сытный кусок.
– И только подумаешь, что это беглый лейстровик! – воскликнул Дубровский, но Кисель остановил его:
– Тише, тише, панове! Смотрите, прием уже, кажется, окончен, ясновельможный сам идет к нам.
Действительно Богдан подходил.
– Прошу простить меня, ясновельможное панство, если заставил вас поскучать немного, – приветствовал он их любезно, но довольно сдержанно. – Всё хлопоты, всё послы!.. Каждому ведь надо сказать приветливое слово. Однако же, дела теперь окончены и я прошу вас, мои дорогие гости, почтить своим присутствием мой стол – отведать если не кушаний, то хоть вин и медов; они ведь польские, – заключил он с улыбкой.
На последнюю остроту гетмана Кисель и окружающие его шляхтичи кисло улыбнулись и двинулись вслед за ним по направлению к другим покоям, где были роскошно сервированы столы и откуда уже доносились веселые возгласы и оживленный шум.
В это время к Богдану подошел Выговский и, нагнувшись к нему, произнес тихо:
– Ясновельможный гетмане, прошу тебя остаться на пару слов.
Богдан наклонил голову и произнес, обращаясь к гостям:
– Ясновельможное панство, прошу не ждать меня, – через минуту я буду с вами.
Все наклонили головы и молча двинулись в назначенные для пира залы.
LXXV
– Ну, что такое? – спросил поспешно Богдан, отходя с Выговским в сторону.
– Ясновельможный гетман, здесь турецкий посол; я задержал его: ведь ты хотел сам от себя передать ему несколько слов.
– О так! Из всех союзников, как вижу я, на горе, всех вернее будет для нас пока Порта. Где же он?
– Ждет здесь.
– А, хорошо. Ты же приготовь ласковые и покорные письма к султану; пиши ему, что мы с райской радостью услыхали его желание принять нас под свою оборону, что сердцем и мечом будем распространять по всему свету его славу.
– Так, –улыбнулся Выговский. – А что же отписать Ракочи?
– Что больше всего желаем мы соединиться с ними, что союз этот для козака – самое отрадное побратимство, и между прочим, вскользь пообещай ему польскую корону.
– А королю?
– Ну, что же? Что мы его верные и покорные слуги; чтобы не верил никакой клевете, которую распространяют о нас наши враги, что по первому его приказанию готовы мы двинуться войною, на кого он укажет.
По лицу Выговского пробежала тонкая усмешка.
– Ну, а пресветлому московскому царю?
– Что к нему мы все льнем душою, как к батьку дети, что молим его взять нас к себе под высокую руку и обещаем завоевать ему за это и турок, и татар.
– Риторика? – приподнял насмешливо бровь Выговский.
– Нет, Иване, – ответил серьезно Богдан, – рыба, говорят, ищет, где глубже, а человек – где лучше; нельзя отталкивать от себя никого, пока еще не знаешь, на кого придется опереться.
– О гетмане, – воскликнул с чувством Выговский, – твой ум умеет прозревать далеко в будущее, только будь смелее, не отклоняй от себя господней руки! Теперь удобное время: перессорить всех ничего не стоит! Между Польшей и Москвой уже начались неудовольствия; татарам сообщить, что Польша с Москвой собирались на них и приглашали к этому и нас, а Турции доставить документы, что покойный король, а значит и сейм, подбивали нас затеять с нею войну. Ха! Теперь все нити у нас в руках, – запутать их всех в этом водовороте...
– Поймать печеного рака, – перебил его со смехом Богдан.
– Тебе бояться этого нечего, – ответил смело Выговский, – только окрепнуть на силах, Тимка женить в Молдавии, Украйну одеть в порфиру.
– Стой, – остановил его за руку Богдан, – об этом еще рано, нам надо раньше дать лад и спокойствие внутри, окрепнуть.
– Да, – протянул Выговский, – а внутренние смуты губят наши силы, и подрывают твою власть, и ведут к погибели всех.
– Что? Снова бунты, свавольства, измены?! – повернулся к нему быстро Богдан.
– От святейшего митрополита письмо; он умоляет и заклинает господом, гетмане, усмирить кровопролитие и осушить слезы изгнанников; он пишет, что хлопы, несмотря на мир, злодейски мучат и убивают панов – не только ляхов, но и своих!
– О, проклятье, проклятье мне! – вскрикнул бешено Богдан. – До чего я довел страну!
– Ясновельможный гетмане, свавольство всегда вызывает ярость; поусмирить, попридержать, – продолжал вкрадчиво Выговский. – Что требовать от хлопа, когда сами значные козаки...
– Что, что? – схватил его за руки Богдан.
– Нечай собрал тысяч десять и грозит тебя сбросить с гетманства; на Запорожье отыскался какой то шляхтич и собирает против тебя козаков; кругом бунты...{452}
– На пали их всех! – зарычал, покрываясь багровой краской, Богдан. – Я покажу им, что в моей руке булава не пошатнется.
В это время у дверей раздался какой то шум.
– Не велено пускать из посторонних никого, – послышался чей то голос.
– Гетман обо мне не мог этого сказать, – отвечал другой. – Пусти! Я сама отвечаю за себя!
С этими словами дверь распахнулась и на пороге залы показалась Ганна.
– Ганна! – вскрикнул Богдан, не веря своим глазам, и, забывая все, бросился с неудержимой радостью навстречу к ней.
Ехавши сюда, в Чигирин, Ганна дала себе слово не обнаружить ни единым движением своей слабости перед Богданом; она к нему ехала только из за спасения родины, и если бы не готовый уже сорваться бунт, она бы никогда не вошла сюда; но этот дорогой голос, этот искренний порыв восторга Богдана, это лицо, измученное, покрытое морщинами, – заставили рушиться в одно мгновенье это решение в душе Ганны. Боясь проронить лишнее слово, боясь разразиться рыданиями, она стояла бледная, неподвижная, не отвечая на его приветствия ничего.
– Друже мой, друже, единый, коханый, – говорил между тем Богдан, обнимая ее и целуя в голову, – ты здорова, жива! Но что с тобою? Боже! Ты вся побелела! Постой, сюда, сюда, садись вот, – засуетился он, подводя Ганну к шелковому банкету и опускаясь рядом с ней, – может, воды, знахарку?
– Нет, не нужно. Это пройдет, – проговорила тихо Ганна, – я только встала с постели.