– Ха ха ха! Пришкварил, клятых, мой лыст! – захохотал злобно Богдан. – Ну что же, как пируется им? Весело, верно?
– Какое там! – махнул рукою Морозенко. – Пир устроил Ярема, да паны на веселых гостей мало похожи: краше в гроб кладут. В Збараже голод; последние дни приходят. Среди жолнеров бунт; все паны хотят сдать тебе Збараж, только Ярема еще удерживает их; но день, два – больше они не протянут. Уже горожане было взбунтовались и хотели отворить нам ворота, но Ярема выгнал их. Со мною вместе явились они в наш лагерь; они все это и рассказали мне. Да говорят еще, что пороху совсем нет у панов, что два дня все без пищи уже...
– Вот это дело так дело! – вскрикнул радостно Богдан. – Теперь можно и на приступ!
– Слава, слава, гетману! Давно бы так! – закричали шумно полковники.
– Веди нас, батьку, на пир к Яреме!
– Да самих, без голомозых, – покрыл все голоса зычный голос Нечая, – поднесем хану под самый нос дулю!
– Так, так! – поддержал Нечая Кривонос.
– Вот видите, дети орлы, когда пора, то и пора, – заговорил оживленно Богдан. – Хороший стрелок сначала добре прицелится, а пуль на ветер не кидает. Так вот слушайте ж моего наказа: через годыну начнет светать, готовьте все полки; чуть засереет, мы бросимся со всех сторон на Збараж. Хмель у панов еще из головы не вышел, а мой лыст додаст им ещё больше страху.
– Ну и пойдет же потеха! – вскрикнул Кривонос. – Теперь то уже Ярема не выскользнет из наших рук. Накроем всю Речь Посполиту.
– Так вот, готовьтесь же, полковники; да только тихо, чтобы до времени никто не узнал. Ударим сразу.
– Гаразд, батьку! Все будет так, как ты говоришь, – поклонились полковники и шумно вышли из палатки. С ними вышел и Тимко.
– Коня готовь мне, джура! – крикнул Богдан, приподнявши полог, и заходил по палатке.
Лихорадочное волнение полководца перед битвой охватило его снова. Да, вот опять, еще этот порог сломить. – и дорога в Польшу открыта. И сломить его без помощи хана! Этот неверный союз уже начинает тяготить его, Богдана. Не нужно ему больше никаких помощников: сам он добудет себе и своей Украйне и долю, и волю. Теперь уже Богдан не тот, что был! Не надо ему ни зрадливой ласки короля, ни его жалких привилей; раз удалось провести, да больше не удастся! Второй раз приходит он к Збаражу, но теперь не повернет, как тот раз, назад. Сломает Збараж, отдаст татарам всех магнатов, пойдет со всеми войсками навстречу королю; короля возьмет в плен, а тогда – в Варшаву, и там, в Варшаве, пропишет им этой саблей новый закон. Сам патриарх его венчал на это дело {433}, святой, блаженной памяти владыка благословил на тот же подвиг, и больше он не сойдет с дороги и не уступит ляхам: он пан и гетман киевский, и не отдаст уже ляхам Украйны никогда!
Осажденный такими пылкими мыслями, Богдан нервно шагал по палатке, как вдруг полог приподнялся и в палатку торопливо вошел Выговский.
– Ясновельможный гетмане, прости, – произнес он, поспешно кланяясь, – быть может, я помешал тебе, но надо было торопиться. Есть важные новости: из Збаража к нам бросили стрелу. К стреле привязано было письмо.
– Га! Пощады просит панство?
– Нет, гетмане, письмо от женщины, от пани Чаплинской.
– Что?! – вскрикнул дико Богдан. – От нее? Она... Елена здесь? В Збараже?! Ты шутишь, смеешься?! Говори!
– Я принес записку гетману.
– Давай!
Выговский вынул записку; Богдан судорожно схватил ее, почти вырвал из рук Выговского, и, развернувши ее дрожащими руками, жадно впился в нее глазами.
Внимательно и с горячим любопытством следил Выговский за гетманом; гетман не скрывал, да и не мог бы скрыть своего волнения, – в эту минуту он совершенно забыл и о присутствии Выговского, и обо всем на свете. С разгоревшимся лицом перебегал он быстро глазами с одной строки на другую.
"Елена здесь... его Елена... любимая, дорогая... так близко... час, другой, и он может снова увидеть ее... обнять! Ах, любит, любит! Спасти молит!" – мелькали у него в голове обрывки беспорядочных мыслей. Грудь его подымалась порывисто, строчки прыгали перед глазами и не давали прочесть письма.
Письмо было написано трогательно, пятна неподдельных слез испещряли его.
"Дитя мое! Счастье мое! Жизнь моя!" – шептал про себя страстно гетман, снова перечитывая записку и чувствуя, как от этого горячего, бурного восторга все мутится у него в голове. Но вдруг ужасная и быстрая, как молния, мысль прорезала все сознание Богдана: "Через полчаса начнется приступ!"
В одно мгновенье весь ужас этого положения предстал перед Богданом: приступ, победа, пожары, гибель... разъяренные козаки... народ... Кто может спасти ее от погибели, от ужасной смерти?
– Иване, друже! Век не забуду... – заговорил он прерывистым, задыхающимся от волнения голосом, – беги, скажи, оповести всех, чтоб обождали... не будет приступа...{434} Готовь послов... Я напишу сейчас письмо...
– В минуту, ясновельможный гетмане, – ответил Выговский и быстро вышел из палатки.
Полог за ним опустился. Гетман остался один. Развернувши записку, он снова впился в нее глазами. "Коханый, любый гетман мой, единый мой! Тебя одного всю жизнь, всю жизнь люблю!" – повторял он слова письма, и эти страстные слова, казалось, опьяняли его совершенно. Подавленный волной нахлынувшей страсти, рассудок его отказывался работать. Еще какие то слабые обрывки мысли мелькали у него иногда в голове: "А может, лжет?.. Опасность, ужас смерти ее вынудили к этому?.. Отчего раньше не писала?" Но пробудившаяся с новою силою страсть заглушила их, как заглушает разыгравшийся рев моря слабые вопли тонущих людей. Перед этим порывом все исчезало в душе Богдана. Ни мысль о Ганне, ни воспоминания о прошлом, ничто не пробуждалось в ней. Одно только желание увидеть снова Марыльку, увидеть ее живую, с ее опьяняющей красотой, услышать ее чарующий голос, ее серебристый смех, ощутить ее всю, стройную, прекрасную, обольстительную, охватило всецело гетмана и обессилило его волю и ум.
– Ясновельможный гетмане, – раздался в это время голос вошедшего джуры, – письмо от полковника Богуна.
– А, что? – переспросил его Богдан, словно не понимая слов джуры. С изумлением взглянул джура на взволнованное, пылающее лицо гетмана и повторил снова: