– Ха ха! Ты хочешь показать свою власть над козаком, который за одну улыбку ясноосвецоной княгини отречется и от родины, и от друзей, и от всего святого, да, как паршивый пес, станет лишь хвостом вилять перед панами да ноги лизать своей благодетельницы... Не так ли? Сжечь хотела козака пепельным огнем своих глаз и погубить его душу навеки?
– Милосердия прошу! – подалась Виктория вперед к козаку, сложив в мольбе руки.
– Милосердия? – крикнул Чарнота. – А кто искалечил мне жизнь, кто отнял у меня чистые радости, кто разбил веру в сатанинский ваш род? – задыхался уже он от охватившего его едкого чувства. – За что? За ту горечь и желчь, что мутят мою кровь и наполняют ненасытной злобой это клятое сердце? И сильна же должна быть отрава этой нелюдской красы, если ни сечи, ни буйные пиры, ни потехи не могли притупить ее змеиного жала! Мало было этого, нужно было еще встретить тебя у этого князя в Лубнах и растравить до крови свои раны... А... – рванул он себя за чуприну, – проклят тот час, когда впервые тебя я увидел!
– Михайло! Михась! – подняла она порывисто руку, словно желая отстранить от себя жестокие слова козака. – Не проклинай его, не кляни меня, и без того моя жизнь мне могила, – заиграла она певучим, как тихая музыка, голосом. – Ты говоришь, что тебе наша последняя встреча причинила боль, но меня она убила, раздавила, растоптала вконец: с той поры нет мне покою, нет мне веселья! Все опостылело мне – и мой титул, и мои богатства, и толпы этих пышных и мизерных вздыхателей, а мой муж, которого я прежде терпела... Он стал, прости мне, панна святая, мой грех, он стал мне ненавистным.
– Для чего ж ты меня погубила и устроила такое пекло себе?
– Для чего? Я говорила тебе... Клянусь, принудили, а зарезаться побоялась... Мне до такой степени казалась дорогой вся мишура, вся пышность тщеславия, вся обаятельность власти, что я струсила отречься от них, от света и броситься в какой то темный, неведомый мне мир, отдаться нужде и скучному прозябанию.
– Ну, а тогда, когда ты хотела меня увлечь в измену, когда уже не была девочкой и понимала хорошо жизнь, когда мне снова клялась ты в любви и снова одурила это глупое сердце, тогда то кто тебя принуждал?
– Безумное, неудержимое желание спасти тебя от смерти.
– Зачем мне нужна эта жизнь? Ведь ты ж не соглашалась бежать?
– Что ж, козаче мой любый, не хватило тогда сил, – заговорила она искренним, проникающим в душу голосом, – трудно от того отказаться, что всосалось в кровь, но зато как же я страшно наказана за мою трусость! Такой муки не пожелаю я и врагу! И чем было этому бедному сердцу порадить, – вскинула на Чарноту дивными глазами Виктория, – если оно только и дышит тобою, если только для тебя бьется? Михась! Ведь люблю я тебя безумно, невыносимо! Взгляни на меня, – прошептала она, облокотившись руками о стол и откинув назад свою голову. От этого движения волосы ее рассыпались червонным каскадом и упали за мрамором ее плеч огненным хвостом сверкающей дивной кометы.
– Взгляни, мои очи погасли от слез, мои щеки поблекли от горя, мой стан согнулся от туги... Ах, какая тоска! Страшная, впивающаяся жалами в грудь, невыносимая, и вся мысль о тебе, все думы с тобою!
– Правда ли? Крестом господним заклинаю, – не лги! – порывисто подошел к ней Чарнота и схватил ее дрожащие, холодные руки в свои.
– На раны Езуса!
– Ах, когда б я мог верить, когда б мог верить, – все бы за эту веру отдал! – жал он ей руки до боли.
– Матко найсвентша! Так ты меня любишь? Не проклинаешь? Не презираешь? – положила она ему руки на плечи и смотрела долго долго любовно в глаза, а слезы жемчугом катились по ее сияющему счастьем лицу. – Не терзай меня, сокол мой, витязь мой! Никто, никто, сколько ни есть их на свете, никто не стоит твоей пяты, любила и люблю тебя одного... Прости меня... за прошлое... казнилась я за него много... Скажи мне, что за мои терзанья простил, скажи, что любишь!.. Кумир мой! – Она и плакала, и смеялась, и шептала бессвязные речи.
Это трепещущее молодое, гибкое тело, это близкое горячее, благовонное дыхание, эти одуряющие слова любви опьянили козака окончательно...
– Слушай, жизнь моя, радость моя! – прикоснулся он осторожно к стану Виктории и привлек ее ближе к себе, осыпая всю порывистыми поцелуями. – Если ты любишь меня, я повергну к твоим ногам весь свет, я именем твоим сокрушу твердыни, улыбкой твоей разолью по земле счастье! О, как безмерно я тебя стану любить, жить биением твоего сердца, твоим дыханьем дышать!.. Только брось всю эту лядскую грязь, всю пустоту, отрекись от вековой лжи и злобы; побратайся, как побратался и я, с нашим народом: пусть станет и тебе, как и мне, Украйна матерью! За их правду, за их благо я сложу свою буйную голову, а их враг и мне будет вечным врагом!
– Значит, кто не из твоего народа... не из его крови, – затрепетала княгиня, – тот вечно тебе будет врагом?
– Кровь ни при чем, моя зирочка; но сердце, сердце! Если оно справедливо, если в нем теплится божья искра, оно всегда отнесется с любовью к страдальцам, оно всегда будет благородно негодовать на грабителей, на поработителей народа, – прижался он пламенными губами к ее открытым устам и занемел. – Так теперь не одуришь меня, останешься со мною навек?
– Но меня здесь схизматы замучат... Они ведь всех нас ненавидят! –дрожала она вся от невольно охватившего ее страха.
– Жинку Чарноты? Да они все тебя станут боготворить.
Так прямо, бесповоротно поставленный вопрос покоробил ее... Ехавши сюда, она ни о чем не думала, ни на что не рассчитывала, а увлечена была лишь безумным желанием увидеть своего коханого витязя, обезволена была долгими муками и тоскою разлуки; теперь же приходилось ей, видимо, сжечь свои корабли и броситься очертя голову в бездну. Как она ни любила Чарноту, но такая жертва показалась ей вновь чудовищной, и она попробовала было выскользнуть незаметно из жгучих объятий, но это оказалось невозможным.
Вдруг, на счастье, – так по крайней мере показалось ей в это мгновенье, – вошел неожиданно в палатку есаул. Чарнота едва успел отскочить и накинулся на него с гневом: