Вот и Суботов, и млыны, и храм св. Михаила, а вон за брамой и будынок, и сад. Богдан снял шапку и осенил себя широким крестом.
Отворилась настежь въездная брама, и пасечник дед первый встретил Богдана. Обнял старика Богдан и спросил, не слезая с лошади, благополучно ли дома?
– Все слава богу, – махнул шапкой дед, – тебя как господь милует?
– Хвала ему, милосердному, – жив, как видите, и невредим! – уже крикнул через плечо Богдан деду, пустив рысью коня.
Еще издали на Чигиринской дороге заметила дворовая челядь Богдана и, собравшись в немалом количестве, с радостным нетерпением ждала своего батька. На ганку толпились Богдановы дети: Андрийко и Тимош несколько раз взлазили вверх по колонне, чтоб высмотреть отца; девочки, с горящими от волнения и восторга глазками, бегали то к больной матери в комнату, то на рундук, то к первым воротам. Одна только Ганна, бледная, застывшая в порыве восторга, неподвижно стояла у колонны, приставив руку к глазам и вперив свои очи в светлую даль. Казалось, душа ее не была здесь, в этом трепетном теле, а носилась там вдали, возле всадников, возле стройного, едущего на белом коне казака.
Едва въехал Богдан в свой двор, как полетели вверх шапки, раздались радостные крики и десятки рук протянулись: и поддержать коня, и помочь соскочить, и обнять своего батька. Насилу освободился Богдан от этих дружественных приветствий и поспешил к крыльцу. Здесь на него набросились дети и повисли на груди и на шее.
Ганна все стояла неподвижно. Радость сковала ей члены; восторженные глаза ее дрожали чистой слезой. Богдан заметил ее, быстро взошел на крыльцо и, раскрыв широко руки, промолвил тронутым голосом:
– Спасительница моя!
– Ты наш спаситель! – вскрикнула Ганна и припала к нему на грудь.
На другой вечер все двери и окна в доме Богдана были тщательно закрыты.
В комнате его, вокруг небольшого стола, покрытого турецким ковром, тесною группою сидели казацкие старшины. Желтоватое пламя двух восковых свечей, что горели в высоких медных шандалах{100}, освещало их смуглые лица, отчего они казались еще мрачней и желтей. За ними оно не достигало глубины комнаты, потонувшей во мраке, и только кое где тускло отсвечивалось на блестящих дулах рушниц. В комнате было тихо и мрачно. Не видно было на столе ни кубков, ни фляжек. Сурово глядели иконы из почерневших от времени риз.
В конце стола сидел сам хозяин; голова его была так низко опущена, что нельзя было видеть лица. Направо от него угрюмо склонил голову на руку Кривонос, за ним Нечай опустил свою львиную чуприну. С другой стороны поместились старый Роман Половец и Чарнота. Остальные лица терялись в тени, и только иногда сверкали оттуда, словно волчьи глаза, желтые белки Пешты.
Густые тени совсем сбежались на потолке. Казалось, какой то тяжелый, могильный свод повиснул над освещенным столом.
– Нет, братья, нет, – говорил седой Роман Половец{101}, и голос его звучал так уныло, словно отдаленный звон надтреснутого колокола, – бороться нам нечем... войско наше разбито... армата (артиллерия) отобрана... ни старшины, ни головы.
– Вздор! – крикнул Кривонос, ударяя рукой по столу. – Не все пропало! Разбито войско, да не все! Сколько бежало, сколько скрывается по темным лесам!
– В Мотроновском лесу ищут грибов более десяти сотен! – вставил Чарнота.
– В Круглом лесу сот пять или шесть! – отозвался кто то в тени.
– А в Гуте наберется и больше! – добавил другой.
– Так не все сдались? – спросил удивленный Богдан.
– Какое! На Запорожье ушло тысячи две! – вскрикнул Нечай.
– Да дайте мне только время, – продолжал, воодушевляясь, Кривонос, – я соберу вам десять, двадцать тысяч. Дайте мне только разослать своих молодцов!
– Головы нет... старшина разбежалась! – раздались из глубины тени чьи то несмелые голоса.
– Выберем голову. Старшина найдется, – перебил уверенно Кривонос. – Да разве уже между нами не найдется зналого человека? Дрова сухие, братья! Огниво не трудно отыскать!
– Конечно, осмотреться вот между нами, – послышался сиплый голос Пешты, и желтые глаза его многозначительно окинули весь стол.
– Выбрать то можно... Да что из того? Последние силы отдать... и к чему? Чтоб увидеть новое поражение? – безнадежно махнул рукою Роман Половец. – Мало ли мы их. видели, братья?
– Так, – вставил угрюмо Пешта, и насмешливая улыбка искривила его лицо. – Били нас довольно! Можно было б и годи сказать. И под Кумейками, и под Боровицею...{102}
– Молчи, Пешта! – перебил его Кривонос. – Молчи, не напоминай прошлого! Или ты думаешь, что эти победы не зарубились на сердце? – ударил он себя кулаком в грудь. – Кровавым рубцом здесь зарубились! Били! А почему же прежде никто не бил Казаков? Почему теперь бить стали? Потому, что реестровые изменяют, братья на братьев встают!
– Стой, друже, – перебил его Половец, – пошли же с Павлюком рейстровые, а вышло что?
Богдан поднял глаза и медленно прибавил вполголоса:
– Пошли, да не все.
Но Половец не слыхал его слов.
– Да что говорить о прошлом, – продолжал он, – вспомним, что случилось теперь? А уж не гетман ли был Острянин, не молодец ли был Гуня? И сердце казачье, и могучая рука!
– Проклятье ему! – закричал Кривонос, поднимаясь с места, и багровые пятна покрыли его лицо. – Зачем он сдался? Он... он погубил все дело! Теперь оттепель, все кругом распустило... Жолнеры их падали от голода. Да если б он только выдержал доныне, посмотрел бы я, как погарцевали б у меня в этом болоте ляхи! А! Пусть не знает он, собака, счастья вовеки, – прохрипел Кривонос, сжимая кулаки, – своей сдачей погубил он все дело!..
– Постой, брат, постой: тебе разум злоба застилает, – протянул Половец руку, как бы желая остановить слова Кривоноса. – Ты валишь всю вину на Гуню, а сам знаешь не меньше моего, что устоять было нельзя. Смотри, я стар, но вот эту последнюю кормилицу – правую руку – я отдам на отсечение за Гуню! Он был храбрый, честный казак.
– Ну, одной храбрости то мало, – угрюмо буркнул Пешта.
Но Половец продолжал, воодушевляясь все больше:
– Как он стоял за наши права, как он оборонялся! Сам Иеремия удивлялся ему. Да, он бы отдал за нас свою буйную голову, но к сдаче принудила его сама рада!