– Рада! – тонкие губы Кривоноса искривились в какую то безобразную, злобную усмешку. – А зачем он этой черни напустил полный табор?
– Как? Своих бы отдал на поталу (истребление)? – с изумлением вскрикнул Нечай.
– Братьев на растерзанье Потоцкому? – ужаснулся Половец.
– А что же, ушли они от него, га? – крикнул Кривонос, опираясь руками на стол, и перегнулся в их сторону. – Толпами, как мурашня, налезли в табор, а потом первые кричали о сдаче! Голод, вишь, одолел их! Ну, а теперь попухнут небось от панской ласки! Землю научатся грызть! – рвал он слова, как бы желая вылить в них всю кипящую в нем злобу. – Да, если б не они, мы полегли бы все один подле другого, табор бы взорвали, а не предались бы ляхам!
– То то, – процедил сквозь зубы Пешта, бросая из под бровей угрюмый взгляд, – все тянутся в казаки, а как на греблю, так и некому, а мы одни подставляй спины!
– Через них то, пожалуй, и потеряли навеки все права, – послышался густой и жирный голос Бурлия, и его одутловатое лицо з узкими, подплывшими глазами и тупым лбом выплыло на минуту из тени.
– Пора бы и нам одуматься, а то и шкуры не хватит, – заметил несколько смелее Пешта, – атаману то кошевому и заботиться об интересах коша, своих, близких людей, а чернь имеет топоры и косы, пусть борется сама за себя.
– Сама за себя, – медленно повторил Нечай, бросая на Пешту исподлобья презрительный взгляд, – а разве они молчат, не встают? Разве не бегут в Сичь, в казачьи ряды!
– Не в казачьи боевые ряды, а в казачьи списки, чтоб привилеи раздобыть, – прошипел Пешта. – А в казачьи ряды за хлебом бегут и потом первые молят ляхов о пощаде.
– А! И кого же? Ляхов! – заскрежетал Кривонос зубами. – Да я бы за каждую придуманную ляхам муку перенес бы сам по две, а не поклонился бы и не пощадил бы ни одного!
– Всех не перемучишь, – ответил Бурлий, – а вот как они обрежут права... Теперь уж, на мой разум, и "Куруковских пунктов"{103} нечего ждать.
– Ни пяди меньше! На длину своей сабли не отступлюсь от них! – крикнул Нечай, бросая свою кривую саблю на стол. – Мы их кровью своей, головами своими заработали и уже не отдадим назад! Мало нас? Найдем помощь! Я был у донцов, они протянут руку... а не попустим своих прав!
– Не пойдут донцы все, а несколько сот удальцов что помогут? – откликнулся убитым голосом Половец.
– Не попустим! – злобно добавил Пешта, – а много ли их осталось? Когда мы со второю просьбой на сейм посылали, какой получили ответ?
Все молчали, а Пешта продолжал еще злобнее:
– А уж много ли просили мы? А после Кумейского поражения, вспомни, какой присяжный лист был написан нами и какие на Трахтемировской раде{104} получили мы права? Уничтожили Миргородский и Яблоновский полки, уменьшили нас на тысячу двести душ, чайки сожгли.
– Не каркай, ворон! – крикнул запальчиво Чарнота, и голубые глаза его метнули беглый взгляд из под сжатых бровей. – Не удастся Нечаю донцов, так я им татар приведу, поклонюсь спиной и невере.
– И ничего не добьешься, – крякнул Бурлий, – а не лучше ли нам своих бы требований посбавить?
– А что же, и впрямь, – поддержал хриплым голосом Пешта. – Что нам осталось? Бунтами ничего не поделаем, все равно – сила солому ломит, а за каждым бунтом идут новые утеснения. При согласии же ляхи делают уступки. Вспомните: за Сулиму нам прибавили тысячу человек, а при разумном кошевом, – подчеркнул он, – можно выторговать и больше.
– Не то и всех нас повернут ляхи в рабов, –тихо добавил Бурлий.
– Умереть, умереть! – простонал про себя Половец, и его тихий стон упал на всех, словно удар похоронного колокола.
Наступило тяжелое молчанье.
Богдан сидел молча, опустивши голову, и, казалось, не принимал никакого участия в разговоре; палец его чертил на столе какие то странные узоры, глаза были опущены вниз, и только иногда, на мгновенье, впивался он ими в лицо говорившего.
– Не бывать этому! – крикнул Кривонос громовым голосом, нарушая молчанье, и поднялся во весь рост. – Покуда стоит наше Запорожье, – ударил он эфесом сабли по столу, – спасением души своей клянусь, не бывать этому вовек!
– Не бывать! Не бывать! – подхватили Нечай и Чарнота.
– Не бывать! – раздались голоса из густой тени.
– Да, покуда стоит, – заметил Богдан тихо, но веско, – а стоять осталось ему недолго.
– Ну, это мы еще посмотрим! – отчеканил медленно Чарнота, сверкая своими голубыми глазами и отбрасывая красивую голову назад. – В степь душманам ляхам я не посоветую двинуться: на карачках полезут.
– Так думаешь, друже? – усмехнулся Богдан. – Однако с тех пор, как польские войска перешли левый берег, они уже не боятся степей!
Все замолчали. А Богдан продолжал:
– Я был у коронного гетмана. Меня он сместил с войскового писаря в сотника. Но дело не в панской ласке, – в голосе Богдана прозвучала гордая и презрительная нота, – я за ней не гонюсь, а дело в том, что когда уже и меня подозревают, – понизил он голос, – то не ждать добра. Ярема стоит на одном – разметать Запорожье, уничтожить народ наш рыцарский дотла! На гетмана возлагать больших надежд невозможно, – нет зверя хитрей старой лисы! Со мной говорил, нападал на Ярему, уверял, что стоит за Казаков, а сам думает только о своих поместьях. Он хлопов не уничтожит: не то некому будет его землю пахать; но казаки ему не очень то нужны... Хотя и говорит, что никого не желает обращать в рабов, да это все только сказки. А вот что еще сейм запоет из за нашего восстанья?..
Остановился Богдан; но не прервалось угрюмое молчание.
Тогда заговорил старый Половец:
– Все это правда, ох, какая тяжкая правда, братья! – и голос его звучал в наступившей тишине так жалобно и бессильно. – Задумали нас совсем уничтожить ляхи. Еще когда зимою мы на сейм ездили, все послы как один требовали у короля стереть нас с лица земли... Нет, не бывать на Украйне счастью! Не видать моим старым глазам казацких побед! Убейте меня, друзи, здесь, на этом месте, чтоб не видели очи мои смерти родины дорогой!
И старец зарыдал, всхлипывая по детски и трясясь седой головой. Тяжелый стон вырвался из многих грудей и замер в тоскливом молчанье.
– Что делать? – раздался из глубины чей то робкий голос и умолкнул. Ответа не дал никто.