– Откупиться от хлопа, на бога, откупиться!.. – завопило несколько женских голосов.
– Нельзя ли нанять кого в послы из мещан? – раздалось в задних рядах.
Чтоб хлоп представительствовал за благородное рыцарство? – расхохоталась Виктория.
Гости смутились. У всех было одно желание – откупиться во что бы то ни стало от гайдамаков, и ни у кого не хватало отваги явиться для переговоров к Чарноте.
– Если бы не к такому свирепому шельме, не к такой презренной гадюке... – промычал кто то.
– Мне жалко вас, дорогие мои гости, – подняла язвительно голос княгиня, – вы так беспомощны и не можете дать себе рады. Но я вас спасу... Я сама пойду к этому зверю Чарноте и докажу, что он не лишен благородства.
– Княгиня, что вы задумали? Это безумие! – послышались то там, то сям искренние, робкие возражения.
– Не останавливайте, панове, а то если дружно насядете, то я испугаюсь и не пойду, а если не пойду, то будет всем плохо...
– Да, в этом княгиня права, – заволновался капеллан, – и притом такая всесильная красота, такой ангельский взор способны смирить и самого Вельзевула... Над тобой, дщерь моя, почиет благословение господне!
– Так я иду, – решительно заявила хозяйка, – и если никто из вас, панове, не проводит меня, то я возьму слуг... Коня мне! Вез возражений! – крикнула она коменданту и вышла из салона крулевой.
А Чарнота нетерпеливо ходил по своей палатке и с непобедимым волнением ждал возвращения посла. Он забыл и про жбан доброго меду, принесенный ему джурой, не тронул даже кухля рукой а все ходил да ходил, озлобленный, по палатке и иногда лишь, выглядывал из нее на солнце, что уже. клонилось к закату. Но время проходило, а посол не возвращался в обоз. Чарноте, конечно, было небезызвестно, что с козачьим послом враги могли распорядиться по свойски – подвергнуть допросу с пристрастием и растерзать, – да и сам посол шел на то, но ему не приходило в голову, чтобы здесь, при беспомощности и панике, враги дерзнули на расправу с послом; но если случится такое безумие, то оно наделает много бед: весь загон неудержимо бросится мстить за товарища. Замка, конечно, не возьмут, – Чарнота хорошо знал его неприступность, – а начнут жечь и громить, местечки да соседние фольварки князя и затянут время, а его то и нельзя было терять ни минуты: Чарнота спешил на подмогу к Кривоносу, а на днях получил еще наказ гетмана присоединиться к его боевым силам.
Чарнота теперь бранил себя страшно в душе, что поддался желанию товарищей, потребовать с Корца выкуп; им казалось обидным пройти мимо замка, не сорвав доброго куша с панов, тем более, – все были уверены, – что последние дадут его с радостью. Ну а вот если не дадут? Если заартачатся? Если у них собраны там большие команды? Тогда отступить с кукишем стыдно, а, разгромить сразу невозможно... вот и выйдет затяжка!
С каждым часом у Чарноты вырастала досада на своевольство товарищей, хотя вместе с этою досадой в душе его возникал смутно вопрос: "Да полно, товарищи ли тебя подбили, или ты сам, с радостью ухватился за первое шальное предложение... и ухватился с таким ребяческим восторгом, что в торопливости упустил даже все предосторожности?
И вот теперь даже, – ловил он себя во лжи, – ты волнуешься и терзаешься не тем, что погибнет посол, а тем, что он в таком случае не принесет тебе известий о хозяевах замка, там ли они, а главное – там ли хозяйка?.. Да, да! – уличал он себя немилосердно. – Это она, это хозяйка, княгиня
Виктория, влекла его к Корцу. Но неужели ради бабы, да еще ляховки, – терзал он свою душу укорами, – он, Чарнота, слукавил перед рыцарским долгом, перед обязанностями начальника отряда, перед верностью товарищу другу? Ведь Максим теперь, быть может, в беде, ждет подмоги, а друг...
О, клятое сердце! – ударил он себя кулаком в грудь. – Не можешь занеметь, заклякнуть, задубнуть, а все щемишь и подбиваешь меня на низость. Да неужели еще до сих пор не заглохло все, не заросло мхом? – хватил он себя за чуприну, почти упав на стоявший в углу палатки дубовый, грубо сколоченный стол. Жбан всколыхнулся и пролил несколько всплесков темной жидкости, кухоль упал и покатился на землю. – Ведь вот минул почти год, как я ее видел в Лубнах... и я с тех пор задавил все... вырвал... утопил в горилке, в крови всю эту блажь. Эх эх, лгу я, лгу! засмеялся он язвительным смехом. – Топил, правда, топил, да не утопил! Эх, плюнуть на все! Задурить голову так, чтобы вылетели из нее все спогады..."
Но воспоминания назло воскресали и рисовали перед ним яркую картину последнего свидания... Ах, разве можно забыть ее, обольстительно дивную, побледневшую от прилива страсти, с огненным взором, с пламенными словами любви, с одуряющим чадом объятий? "Эх и живуча ж ты, проклятая туга тоски! Змеей впилась в сердце, сосешь кровь... и не отуманить этой змеи, не оторвать от сердца!"
В это время стремительно вошел в палатку хорунжий Лобко и радостно заявил, что из замка выехали парламентеры и приближаются уже к лагерю.
– Фу! Наконец то! – вздохнул облегченно Чарнота. – А я было за своего Дударя перетревожился страх, послушал вас и сделал великую глупость: нам нужно на крыльях лететь к нашему полковнику Кривоносу и к ясновельможному гетману, а мы черт знает чего здесь застряли.
– А вот, пане атамане, и выгадали, – засмеялся хорунжий, – уж коли едут, значит, с повинной, значит, с торбой дукатов.
– Так то так, а вот что передай от меня сотникам: чтобы были все готовы к походу. Что удастся сорвать, – сорву, но ждать не буду... Через час, не больше, рушаем.
Хорунжий вышел, а через некоторое время вбежал к Чарноте есаул и доложил запыхавшись, что с посольством едет какая то пани, чуть ли не сама княгиня.
– Что? Что? – схватился с места Чарнота да так и замер в вопросе. Горячая волна залила его грудь и ударила в лицо.
Есаул даже оторопел от порывистого движения атамана и отступил на шаг, не понимая, в чем дело, и полагая, что атаман на него вскипел за брехню.
– Ей же богу, правда, ясновельможный пане, – подтвердил он свои слова божбой, указывая на открытый вход атаманской палатки, – пусть пан атаман взглянет... Вот они, уже тут!..