Если бы удар землетрясения разрушил вдруг над головами собравшихся в салоне рыцарей и дам этот замок и стены его стали бы падать с страшным грохотом, то вряд ли бы это грозное явление потрясло так всех, как произнесенные слова коменданта. Раздался отчаянный, ужасающий вопль панн и паненок, и этот вопль вывел из оцепенения мужчин; они бросились к своим женам и дочерям, то утешая их бессвязными, бессмысленными словами, то возбуждая упование на бога, то поднося воду. Превелебный капеллан растерялся не меньше дам и сидел в полубессознательном состоянии на кресле, опустивши безвладно руки. Одна Виктория не упала духом, а, оживившись, деятельно ухаживала за своими перепуганными гостями.
Когда прошли первые минуты смятения, заговорила она бодрым и твердым голосом:
– Да чего мы переполошились, панове, ведь наш пан комендант не сказал даже толком, в чем дело? Замок мой укреплен хорошо, запасов в нем много... так, по моему, мы можем выдержать осаду и самого даже Хмельницкого, а не какой нибудь банды...
Уверенный тон княгини сразу отрезвил всех. К рыцарству снова возвратилась убежавшая было отвага. Послышался даже, хотя и слабо, в салоне угрожающий ропот.
– Да, пане коменданте, – продолжала высокомерно Виктория, – если действительно существует какая либо опасность, то следует немедленно принять против нее меры и не пугать, а, напротив, успокоить моих дорогих дам.
– Бей меня Перун, если я этого не хотел сделать, моя пышная княгиня, – оправился задетый за живое пан Вольский, – но я не ожидал, чтобы...
– Да в чем дело? Кто стоит под брамой? – перебила его нетерпеливо Виктория.
– Найлютейший зверь, Чарнота, с огромной бандой...
– Чарнота? – побледнела в свою очередь Виктория.
Паника хозяйки перешла снова на всех.
Наступила тяжелая минута молчания.
– Да, он, наибольший из негодяев! – буркнул как то неловко пан Вольский.
Виктория бросила гневный взгляд на своего коменданта; лицо ее залилось густою краской.
– Так пан комендант мой испугался этой банды и храбрость свою проявляет лишь в брани?
– Ясноосвецоная княгиня...
– Ну, что же этот Чарнота? Осаждает уже наш замок, что ли? – прервала коменданта Виктория.
– Еще пока нет... хотя я распорядился запереть все брамы, зарядить все пушки, вывести войска на муры, кипятить смолу, бить камни, сволакивать бревна...
– Ха ха ха! – рассмеялась едко хозяйка. – Словно вот через минуту должен начаться приступ, словно уж все стены наши разрушены и подкатили к провалам гуляйгородины... Нет, у пана чересчур глаза велики... придется, вероятно, мне с моими прекрасными дамами стать в первых рядах...
– Я был бы безмерно счастлив, – повел комендант рукой по своим длинным усам.
Но Виктория не улыбнулась даже на эту неуместную любезность и строго спросила:
– Какие же меры против нас предпринял этот напугавший вас Чарнота?
– Он требует парламентера... или грозит немедленно приступить к разрушению замка и беспощадному истреблению всех.
– И пан верит, что он без гармат и стенобитных орудий нас разгромит?
– Никогда на свете, княгиня, но измена... она везде отворяла брамы твердынь... Мы ни на кого не можем надеяться, все смотрят волчьем...
Виктория задумалась. Все с этим согласились и уныло поникли головами.
– Только если он требует парламентера, – заговорил Селянский, – значит, он хочет взять лишь выкуп, не больше, и оставить нас в покое.
– Верно, верно! – оживились все.
– Что же, – добавил робко капеллан, – бросить лучше собаке кость, может, она ею подавится...
– Да, – подхватил Собесский, – послать, во всяком случае, парламентера; он прежде всего повысмотрит их силы... Может, это ничтожная горсть, так мы сделаем тогда вылазку и устроим прекрасное полеванье...
– Нет, у него силы велики, – возразил комендант, – с северной башни их видно... Иначе я бы сам распорядился, а панство бы беспокоил лишь для казны... Но я боюсь, что он хочет выманить парламентеров лишь для пыток, а своего прислал для бунтованья мещан... Вот поэтому то и трудно найти между нашими таких отчаянных, которые решились бы пойти на верную...
– Панове! – перебила его резко Виктория. – Разве никто из вас не рискнет для общего блага отправиться в стан этого Чарноты?
Все сконфузились, покраснели и как то неловко начали перешептываться друг с другом.
XXXVII
Прилив какого то гадливого чувства возмутил всю душу Виктории. Зарницей блеснула перед ней вся пустота, вся фальшь ее жизни, обреченной на тупое, бессмысленное прозябание. Словно раскрылась перед ее очами могила, в которой она сама похоронила себя, – для чего и за что? Она почувствовала в сердце змею гнетущей тоски.
– Ясноосвецоная моя повелительница, – отозвался наконец после долгой паузы пан Вольский, – я позволю себе ответить на ваш вопрос, полагая, что и все наше славное рыцарство, – обвел он рукою салон, – разделит мои мысли и чувства. Отдать свою жизнь за ойчизну – это великий долг, и он присущ благородной крови; отдать свою жизнь за улыбку пышной красавицы – это лучшая утеха шляхетского сердца; но отдать себя на поругание хлопу, схизмату – это позор, а позор горше смерти и не может быть перенесен высоким рождением.
Совершенно верно, досконально! – пронеслось по зале глухим шепотом.
– Значит, по вашему, панове, – встала Виктория и обвела прищуренными глазами собрание, – позорно входить в переговоры с хлопами? Я сама разделяю вашу гордость и твердость. Передайте же, господин комендант, этому послу от Чар ноты, что я и благородное мое рыцарство презираем его угрозы и считаем позором входить с ним в какие либо переговоры, что нас не страшит и измена: мы не только отстоим нашей грудью твердыню, но истребим и все его бунтарское быдло.
– Немножко резко, – заметил Собесский.
– Это раздражит зверя, – вставил Сенявский.
– О, они сейчас бросятся жечь местечко, – поддержал их и комендант, – а среди мещан много братьев и отцов нашей стражи, нашей прислуги... наших воротарей.
– Стойте, братия! – вмешался дрожащим голосом и превелебный отец. – Речь же шла о том, чтобы какою либо подачкой отогнать от замка этого дьявола, а теперь снова хотите его дразнить... милосердия, побольше милосердия! "Блаженни миротворцы, яко таи сынами божиими нарекутся".