– Иуда! Отступник! Мучитель проклятый! – сверкнул глазами седой сотник.
– Да, а из всего польского рыцарства самый опасный воитель, – пробурчал угрюмо Сыч, и храбрый зело, и умудрен в ратном деле.
– Не тревожьтесь, панове, дойдет его уж Кривонос, – вскрикнул воодушевленно Кривуля, – он давно на него зубы точит!
– Дойдет, дойдет! – подхватили и остальные.
– Навряд ли... А если и дойдет, панове, да без нас! – простонал с тоскою Сыч и, охвативши голову руками, замолчал, опершись локтями в колени.
– Стой, любый, не журись! – потряс его за плечо Верныгора. – Хватит еще на всех этого падла: ведь это еще только начало, а конец впереди; вернулись уже наши послы с сейма.
– Ну, ну? – раздались со всех сторон любопытные возгласы, и козаки понадвинулись еще ближе.
– Решили ляхи на сейме против нас войну вести, собрать тридцать шесть тысяч войска, а гетманами назначить Заславского, Конецпольского и Остророга.
– Как же это они Ярему обошли? – изумился Сыч.
– А это все нашего батька Хмеля дело, – осклабился Верныгора, – есть у него там руки в Варшаве. Здорово смеялся он, как узнал об этом деле; что это, говорит, панки голову потеряли, выставили против меня: "Перыну", "Латыну" и "Дытыну"?{372}
Громкий смех покрыл его слова.
– Ну и батько! – вскрикнул Сыч, заливаясь от смеха. – Уж как скажет слово, словно квитку пришьет! "Перына, Латына и Дытына"!
– А еще об этом и Ярема не знает, – продолжал Верныгора, – а как узнает... вот то пойдет у них смута! Пожалуй, еще с нами Варшаву бить пойдет... Ну, да об чем это я? Так вот, порешили нам ничего о том не говорить, да в ответ на батьково прошение прислали нам лыст: так, мол, и так, панове козаки, мы вам зла не желаем, распустите вы свое войско, положите оружие, отпустите татар, так мы вас за то, что вы нас победили, пожалуй, помилуем, только начальников для острастки покараем.
– Ишь, дьяволы! – крикнул Сыч, покрываясь багровым румянцем.
– Так мы им в зубы и дались! – нахмурил брови Хмара.
– Го го! Не такой ведь батько Хмель, чтобы его обмануть! – вскрикнул уверенно Верныгора. – Представился таким святым да божим, падал до ног – мол, вельможное панство, со всеми вашими пунктами согласен, а только вот об одном месте поторгуемся. Они нам лыст, а мы им также, они нам другой, а мы им тоже. Выслали они наконец своих комиссаров. Проехали комиссары до Волыни {373}, видят – дальше ехать нельзя, посылают послов к батьку, а батько к ним. Они нам свои условия, а мы им – свои. Уговаривают с батьком друг друга да письма пишут, бумагу портят! Таким образом мы их два месяца уже морочим, а тем временем паны браты города да замки к нам привлащают да край святой от лядства клятого очищают... А Тимко у хана хлопочет. Посмотрим еще теперь, кто кого перехитрит.
– Ну да и батько! Ну да и голова. Вот уже гетман так гетман! – раздались кругом восторженные возгласы.
– За таким можно и на тот свет пойти, – зажмуривши глаза, вскрикнул, подымаясь с места, Сыч.
– Голову за одно его слово положить! – вспыхнул и Морозеико, сверкнувши глазами.
До поздней ночи сидели у пылающих костров козаки, слушая рассказы Верныгоры о подвигах козаков, о намерениях гетмана, о хитростях поляков. Восхищение Богданом и воодушевление росли у слушателей с каждым словом товарища.
XVII
Утром рано Верныгора распрощался с товарищами.
– Ты куда же теперь путь держишь? – обратился к нему Сыч.
– Ко Львову еду; там еще туговато подымается народ, а здесь и без меня дрожжей довольно.
– Да как же так, один и поедешь? – изумился Морозенко. – Правда, что панов всюду бьют, но как они поймают кого в свои руки, так и куска целой шкуры не оставят!
– Я не один, – усмехнулся Верныгора, – нас сюда сто человек послано, только разбрелись мы по разным деревням, а вот теперь собираться почнем.
– Гм... так вот что, ты, друже, – откашлялся Сыч и приподнял брови, – если того... случится как... дорогою узнать... о Чаплинском Даниле, что из Чигирина, так ты нам... того...
– Знаю, знаю, – перебил Верныгора, – сам стараюсь.
– Ну, вот и спасибо! – воскликнули разом Сыч и Морозенко.
Товарищи поцеловались по христианскому обычаю трижды и двинулись в путь.
Встреча с Верныгорой произвела на Морозенка сильное впечатление; рассказы этого нежданного гостя о великих планах гетмана, о хитростях ляхов, клонящихся к тому, чтобы погубить все козачество и весь народ, и об ожидаемой с минуты на минуту новой ужасной войне пробудили снова у Морозенка энергию, бодрость и весь его юношеский огонь. Ему было даже тяжело вспоминать о том отчаянье, которое охватило его в Искорости. Ни на одно мгновение не забывал он и теперь о бедной девушке, но чувствовал вместе с тем, что жизнь его не принадлежит ей одной, что, кроме нее, все силы его призывает и другое, дорогое его сердцу, дело. Воодушевление же отряда доходило до такой степени, что, казалось, встреться он сейчас с в десять раз сильнейшим врагом, все бы бросились на него. Так прошел день, другой и третий. Еще два местечка передались Морозенку по дороге без всякого боя. Едва услышали о приближении козаков, паны бежали из них, мещане же перевязали сами оставленный в замке гарнизон и отворили козакам ворота. В каждом таком местечке Морозенко оставлял свой козацкий гарнизон, и таким образом все города по пути его признавали власть Богдана и освобождались от поляков и евреев. Отряд подвигался все к Луцку, однако, несмотря на форсированное движение, в день не удавалось пройти более пятидесяти верст.
Однажды вечером, когда Морозенко готовился уже заснуть, к нему подошел озабоченный Сыч.
– А что, батьку, откуда ты? – приподнялся Морозенко.
– Да только что с разведок.
– Ну?
– Надо бы нам быть поосторожнее, сыну.
– Да что такое? – изумился Морозенко.
– А вот что: пробирались мы сегодня с хлопцами хуторами и накрыли по дороге небольшой польский отряд, человек их с тридцать было; вздумали было защищаться, да дело окончилось скоро... осталось два жолнера. Мы их легонько потревожили и узнали, что они спешили догнать свой отряд, который направлялся к Глинянам {374}, куда, мол, велено собираться всем панским командам и поветовым хоругвям.