День прошел спокойно, без всяких приключений. Весть о новой победе козаков разнеслась по окрестностям с изумительною быстротой. В каждой деревне, которую приходилось проезжать отряду, жители выходили к козакам навстречу с хлебом солью, с иконами и сносили им на место стоянки груды деревенских припасов; в больших же селах их встречали и священники с причтом, с хоругвями и кропили святой водой. Отряд двигался усиленным маршем; к вечеру было уже пройдено шестьдесят верст, и Морозенко велел остановиться на ночлег. Рано утром отдохнувшие и подбодрившиеся козаки двинулись снова вперед. Так прошло еще два дня.
На третий день вечером, когда остановившиеся для привала козаки расставили уже свои казанки и готовились приступить к вечере, в лагере послышались вдруг шум и движение. Толпа козаков окружила какие то две фигуры и с громким хохотом и шутками волокла их к Морозенку.
– Поймался, друже! Ах ты, смутьян, народ бунтуешь? Ну, погоди ж! Идем ка к атаману! – раздавались веселые угрозы в толпе, окружавшей двух прибывших.
Все в лагере посрывались со своих мест, заинтересованные любопытным происшествием.
– Что это? Что там такое? – всполошился и Морозенко, подымаясь с места.
– Да это Сыч поймал кого то и волочит к тебе, – пояснил с улыбкою Хмара.
Сердце Морозенка забилось тревожно. В это же время толпа достигла его и из нее выступил красный, сияющий Сыч, державший за шиворот какую то человеческую фигуру.
– А вот, посмотри ка, сыну, какого карася аз пояше!* – возгласил он торжественно, приподнимая одною рукой свою жертву.
– Верныгора! – вскрикнул с изумлением Морозенко, и в голосе его послышалось некоторое разочарование.
* Я поймал (старослав.).
– Теперь уже не Верныгора, а Вернысолома, брате, – пояснил с широкою улыбкой прибывший и, обратившись к Сычу, прибавил: – Да ты пусти, отче, а то жупан перервешь.
– Э, нет, братику, попался в полон, да еще и просишься! Вознесем мы тебя еще превыше древес! – хлопнул его по спине Сыч и, опустивши на землю, продолжал, обращаясь к Морозенку: – Ты только подумай, сыну, за каким делом мы его застали, га? Ездит себе на серой кобыльчине, да всюду гетманские наказы развозит, да язык о зубы точит, против вельможных панов бунтует! Га?
– Почтарем стал, – усмехнулся Верныгора, – в козаки уже не гожусь, ну так хоть в дзвонари.
– И ведь что еще, – продолжал с воодушевлением Сыч, – и двух ног целых нет, а туда же пнется.
– Борониться могу и на одной, а бежать и на двух не собирался, – ответил Верныгора.
Громкие крики одобрения приветствовали его слова.
– Ишь ты, какие они у нас завзятые! – крикнул весело Сыч. – Ну, за это можно будет тебе и чарку горилки дать. Садись же да расскажи нам про все новости; уж если ты почтарь, так должен все знать, а то мы от стаи отбились да и не знаем, что там поделывают наши орлы соколы.
Козаки уселись в круг; в центре поместились Морозенко, Сыч, Верныгора и Хмара, а остальные окружили их плотною стеной. Кашевары принесли огромный казан галушек с салом и бочоночек водки. Когда все утолили и голод, и жажду, Сыч обратился к окружающим:
– Ну, братия, будем слушать!
– Гм... Ну, с чего ж вам начать? – откашлялся Верныгора. – Про Ганджу да Кривоноса, что взяли Винницу и Брацлав, слыхали?
– Оповещены, – пробасил Сыч, – реки далее: как другие?
– Остап взял Тульчин.
– Ну? – изумились Сыч и Морозенко.
– Крепость важная, – заметил значительно Хмара, – я там раз чуть чуть на кол не угодил. Помню хорошо. Так, значит, уже вся Подолия наша?
– Почти; пройдет еще недельки две – и вся в жмене будет, – ответил Верныгора и продолжал, набивая люльку: – Кололка вот тут же, на Волыни, Кременец взял {369}.
– Вот это так дело! – воскликнул шумно Сыч. – Как ему оно удалось? Ведь так огорожен этот город, что и сам черт о него зубы сломает.
– Шесть недель осаждал, а все таки взял!
– Молодец! – перебил его весело Кривуля.
– А в Литве Небаба наш хозяйничает: Гомель, Лаев, Брахин сами ему отворили ворота; везде города под гетманскую руку приводит... Да вот гетман Радзивилл выслал сильный отряд с Воловичем на челе, что у них выйдет – не знаю.
– Ну, мы к нему на подмогу поспеем, – вставил Морозенко, – мы к Луцку идем.
– Дело, – согласился Верныгора, – Луцк сильная крепость, а там еще и значительный польский отряд заперся.
– Ты знаешь наверняка? – оживился Морозенко.
– Верно; люди говорили, что там скрылось множество панов.
– Ну вот, это как раз нам на руку, – вскрикнул радостно Сыч, – а как же левобережцы?
– Работают! – усмехнулся Верныгора. – Недавно я там был. Жныва теперь... поверишь ли, на полях никого... и хлеб уродил, а собирать некому, так и высыпается... или скотина выпасывается... все облогом стоит... хаты везде не заколочены, словно мор по земле прошел, только кой где бабы, старики да дети по две, по три копки нажали... да и баб мало. Все, что могло, все к батьку да к нашим ушло... А особенно из Вишневеччины; много там народ вытерпел, озверился... Вовгура там хозяйничает...{370} Здорово ощипал Ярему...
– Ха ха ха! – разразился зычным хохотом Сыч. – Вот за это почоломкаюсь с ним, когда свидимся... Я бы его не то ощипал, а и все перья из хвоста бы повыдрал ему, дьяволу! Ну, а что ж, лютует, собака?
– Го го го! Еще как! – усмехнулся Верныгора. – Сначала он живо сорвался было с места, собрал восемь тысяч шляхты да и давай рубить всех и вешать, а как услыхал, что на него Кривонос идет, да как увидал, что кипит все кругом, сейчас же повернул оглобли назад: княгиню свою отправил в Полесье, а сам бросился со своими вишневцами в Житомир. Хотел сначала было в Киев, да туда ляхам теперь уже и приступу нет: все кругом наше, – усмехнулся Верныгора, потянувши сладко люлечку. – Ну, так вот, как очутился он сам посреди наших потуг, как заструнченный волк, и бросился в Житомир, там собирает шляхту, снаряжает войско, думает идти на Кривоноса и Чарноту {371}.
– Эх, братики, – вскрикнул шумно Сыч, – два года жизни, ей ей, дал бы, чтобы быть теперь с ними! Чешутся руки на Ярему, да так чешутся, что и сказать нельзя!
– Правда! Правда! – послышались возгласы среди козаков. – За Яремину голову было бы и двадцать городов променять!