– Ах вы, клятые! Ах вы, собаки родные! Шельмы, черти! Да чтоб мы один на другого?.. Да поглоти нас сырая земля! Потопи нас Днепр!.. Одна нас мать породила, за одну и умирать! Эх, любо!
Стернычий дед не отирал катившихся по его морщинам и по седым усам слез, а только простирал широко руки, словно желая обнять разом всех.
– Братцы, – силился он выкликнуть клокотавшим от радостных слез голосом, – такого свята нет другого на свете, уж именно – велыкдень! Христосуются братья, радость то, радость какая! Ангелы с неба дивятся ей, засмотрелись, вот и на темную землю может быть брошена богом светлая райская минута!
А Кречовский, поднявши высоко руку, провозгласил напоследок торжественным, напряженным голосом:
– Товарищи! Други! Поклянемся же мы теперь вольною, не подневольною клятвой, поклянемся перед нашим батьком Днепром и перед этим небом, подножием предвечного бога, поклянемся за себя и за наших товарищей, что все мы, как один, станем под булаву нашего кревного гетмана, нашего батька Хмеля, и умрем честно и славно за нашу неньку Украйну!
– Клянемся! – вырвался изо всех грудей могучий, потрясающий отклик, и сотни рук со сложенными двумя перстами поднялись над обнаженными головами вверх к мутному небу.
LV
По прошествии первых взрывов шумной радости Кречовский распорядился братским сниданком – трапезой: кашевары изготовили кулеш с салом, достали из байдары сушеной баранины и выкатили полубочку горилки. Хотя было и походное время, но такой необычайный праздник давал право нарушить строгость военных постановлений, и все приветствовали с восторгом это нарушение. Началось широкое дружеское пированье.
Богдан, впрочем, не мог на нем оставаться: он торопился к своему войску, так как неприятель был уже на виду и столкновение могло последовать во всякое время; кроме него, никто не знал настоящей цели поездки гетмана, а потому отсутствие его могло вызвать общее смятение и подвинуть татар на какой либо злостный поступок.
Богдан выпил вместе с товарищами два ковша оковитой – за общее побратанье и соединение под одним стягом всех сыновей Украйны и за освобождение ее от египетского ига, а затем стал прощаться со своими друзьями. Полковник и вся старшина клялись гетману, что привернут и остальных рейстровиков на его сторону.
– Если б еще нам кони, так мы бы завтра прибыли к тебе, любый мой куме и гетмане, все гуртом на вечерю.
– Кони будут, – воскликнул с уверенностью Богдан, – татаре берут их с собой двойной комплект, а Тугай бей мне не откажет.
– Расчудесно! – обрадовался Кречовский.
– Что и толковать, пышно! – подхватил Нос.
– Так мы, ясновельможный батько, мигом! – загомонела весело старшина.
– Поезжай себе, ясный гетмане наш, к своему славному войску спокойно, – сказал дед, – и считай всех рейстровиков в своих лавах: у всех нас один дух, одна душа, да и правда у нас одна... Може, она и истаскалась вместе с нашею долей по жидовским шинкам да по панским хлевам, а как крикнешь: "Все разом!", так встрепенется она и к нам пристанет...
– Дай боже, чтоб твое пророчье слово справдилось, – промолвил сердечно Богдан, – на вас все упование наше, в вас все надежды народа: станете дружно – и воспрянет придавленный люд, а как воспрянет, так врагов наших не останется и следа, исчезнут яко дым, растают яко воск от лица огня.
– Так, батько, так! – качал утвердительно седою как лунь головой дед. – Не устоять пекельнику перед честным и животворящим крестом, не устоять и гонителям нашим перед нашею правдой!..
– Вот только за немецкую пехоту не совсем я уверен, – вставил Кречовский, – старшина там – немцы, строго держат жолнеров в муштре и послушестве, а немец, известно, от кого берет плату, за того и стоит.
– Да, пане полковнику, – возразил есаул, – в пехоте же все свои козаки, наш брат, только в немецкой одежде... а что до старшины, так и у нас же она не своя, а ворожья – вся ляшская; а коли и есть два три человека, будто своих, так они перевертни, еще хуже ляхов!.. С такою старшиной и толковать нечего, и ладить не след: бурьян выполоть нужно, – сорную траву из поля вон!
– В самый раз! Верно! – подхватили злорадно несколько голосов.
– Всех их, аспидов, к дидьку! – крикнул Морозенко. – В одну кучу до панов и арендарей!
– Бесам на бигос! –засмеялся Ганджа.
Все захохотали.
– Да, – вздохнул дед, – не таковы они, чтоб их миловать.
Кречовский немного побледнел, но не возразил й слова:
у него были меж старшиною друзья.
"А хорош и я с своею клятвой Потоцкому! – мелькнула у него мысль. – Хорошо загладил свои вины, добре постарался встретить Хмельницкого!.. Впрочем, что ж? – успокоил он себя. – Я не сбрехал, не сломал клятвенного обещания, а действительно употребил все усилия поскорее свидеться с кумом".
И Кречовский улыбнулся злою, ядовитою улыбкой.
А Хмельницкий, оставив Ганджу и Балагана на помощь куму {327}, собрался уже с Морозенком и небольшим конвоем скакать назад к Жовтым Водам, где, по его расчету, должны были отабориться полки.
Прощание рейстровиков со своим гетманом было радостное: всякий знал, что оно кратковременно и что через день, через два настанет еще более радостная встреча. Со всех сторон неслись к нему сердечные пожелания, светлые пророчества, простирались восторженно руки, летели шапки к копытам его коня. Когда, растроганный таким приемом, Богдан после излияния благодарности от себя и от родины поворотил наконец своего Белаша, то грянули со всех концов ему на дорогу залпы из рушниц и мушкетов и провожали долго его перекатным эхом, пока он не скрылся за холмами, подернутыми дымчатою мглой.
По отъезде Богдана пированье приняло еще более широкие размеры; разгулявшихся козаков остановить уже было нельзя, а потому за первой распитою полубочкою последовала неизбежно вторая...
За ковшами шла оживленная, шумная беседа, приправленная веселым смехом и радужными проектами, сдобренная по адресу врагов хлесткою бранью и угрозами. Сговаривались между тем, кому на какой байдак отправляться и какого пустить где жука: иные были той думки, что лучше всего ошарашить всех сразу воззванием, действовать, одним словом, нахрапом, а другие, более осторожные, предлагали вербовать приверженцев исподволь, тихомолком... Спорили, горячились и порешили на том, чтобы вызвать по одному из десятка рейстровиков и устроить в укромном месте черную раду, совет из одной только черни без начальства, а тогда уже, сговорившись, крикнуть так, чтоб и уши старшине заложило.