Богдан Хмельницький (трилогія)

Сторінка 260 з 624

Старицький Михайло

Богдан мрачно смотрел на резные дубовые двери и, скрывая внутреннюю тревогу, кусал в раздражении длинный свой ус. Во всяком случае он решился добиться свиданья, до которого не хотел выступать с жалобой в сейме: он оставлял этот пресловутый сейм на последний уже и малонадежный ресурс.

Распахнулись боковые двери, и из длинного внутреннего коридора вышли, одетые в черные бархатные камзолы с белыми большими жабо, в такие же трусики и штиблеты, съехавшиеся из далеких стран к больному врачи. Они двигались чопорно, торжественно, склонив головы, украшенные серебристыми с волной париками.

Робко к ним подошел пан подчаший великого гетмана и, осведомившись о результатах совещания, с убитым видом отошел к группе знакомых панов. Пронесся по зале шепот, что спасения нет, и всколыхнул этот шепот ожидавшую здесь безмолвно толпу, словно оживил большинство и развязал языки. Послышался сначала возбужденный говор, перешедший потом в наглый, насмешливый тон.

– Да, хитрил целый век наш пан гетман, водил других, а теперь надул и самого себя, – поднял свой голос тощий и длинный шляхтич.

– Хотелось, пане Яблоновский, ему прожить мафусаиловский век{251}, – подхватил низенький и плотный пан Цыбулевич, приехавший в Варшаву на сейм. – Хотелось всех нас, благомыслящих, перехоронить, а самому поверховодить вместе с перевертнями да изменниками над благородною шляхтой и сломить Речь Посполиту, да, видно, пан Езус и матка найсвентша хранят нашу золотую свободу. Перехватил, кажись, почтенный старец жизненного эликсиру и вот расплачивается теперь за то жизнью.

– Не жизненного эликсиру, пане, а любовного, – поправил третий. – Для мессы богине Венере не хватило огня.

Раздался циничный, малосдержанный смех.

– Во всяком случае, – послышался в другой группе голос, – мы должны поблагодарить юную пани гетманову, что развязала нам руки.

– Мне кажется, что нам пора и по домам, – заключил дородный князь Заславский, – неудобно ведь, панове, затруднять в последние минуты страдальца, по крайней мере я удаляюсь... До зобаченя!.. – поклонился он важно и с саркастическою улыбкой направился к дверям.

– А что ж? И впрямь! Чего нам торчать здесь? – двинулись за ним другие паны.

– А если выздоровеет? – нерешительно еще топталась на месте более захудалая шляхта.

– Какое там выздоровеет? – раздражался низкорослый пан Цыбулевич. – Кто в лапах у черта, тот и убирайся в ад! – и вышел из залы.

За ним двинулись несмело несколько шляхетных панов, а более робкие все таки остались в полуопустевшей зале.

К Богдану подошел теперь давний знакомый его, полковник Радзиевский, не заметивший прежде за толпившеюся шляхтой войскового писаря.

– Какими судьбами? – протянул он Богдану дружески руки. – Пан Богдан здесь, а я и не заметил, – такая тревога, печальная, тяжелая минута! Меня отвлекла эта лицемерная, снявшая так грубо маску толпа, а пан стоял в дальнем углу... Но я рад, очень рад, – пожимал он искренно руки Богдану, обрадовавшемуся тоже встрече с таким сердечным и близким по думкам с ним паном.

– Такая дорогая встреча сулит и мне надежду, – не вынимал руки пан писарь, смотря радостно в глаза Радзиевскому, – брату родному, кажется, так не обрадовался бы, как шановному пану...

– Спасибо, спасибо! А что же, как пан поживает, как дела?

– Ограблен, оплеван! – вздохнул Богдан и отвернулся лицом в сторону.

– Слыхал, слыхал, – вздохнул сочувственно Радзиевский, –это они разбойничать начали после этого дьявольского сейма, на котором разнузданность своеволия, остервенение слепого эгоизма потоптали нужды ойчизиы, унизили ее перед соседями, обессилили вконец!

– Эх, пане мой любый, – махнул рукою Богдан, – да разве у них за нее сердце болит? Провались она – не поведут усом, лишь бы в погребах было полно, да гнулись столы от потрав, да было бы над кем издеваться!

– Правда, правда! И они разрушат государство, разрушат! – бросил он свирепый взгляд в сторону небольшой группы, шептавшейся смущенно в противоположном углу.

– А наияснейший король неужели опустил совсем руки? Неужели у него оказалось так мало друзей?

– Духом то он по прежнему бодр, – наклонился Радзиевский почти к уху Богдана, – да крылья у наияснейшей мосци обрезаны... Пан разве не слыхал?

– Слыхал, слыхал... у нас об этом все панство злорадно трубит...

– То то! Ну, а насчет друзей, так пан знает, что их было очень и очень немного, а вот погибает один из сильнейших... Должно быть, гнев божий висит над нашей страной, как над Содомом и Гоморрой!{252}

– Неужели нет никакой надежды? – спросил дрожащим голосом потрясенный Богдан.

– Почти, – качнул головой Радзиевский и развел руками, – впрочем, если переживет лихорадку... она его возбуждает до бреда... А пан ждет аудиенции у великого гетмана?

– Да, но если он так плох... Я надеялся, что его гетманская мосць заступится, ведь это же поруганье над его даром... Но, видно, нет и мне на земле защиты.

– Нет, он еще, во всяком случае, протянет... Гетман при полной памяти... Князь Оссолинский там у него... Пан был у князя?

– Был, обещал мне свиданье у гетмана и у яснейшего короля.

– Да, я именно об этом хотел сказать пану: король хотя немного может помочь, но он теперь еще больше нуждается в козаках и в доводце; тоже ведь и у него лежит последняя надежда на вас; он верит вам.

– И не ошибется! – сверкнул глазами Богдан и невольно ухватился рукой за эфес сабли.

В это время раздался за входными дверями особенный характерный звонок. Все вздрогнули, замолкли и обернулись благоговейно к дверям: в зал торжественно вошла церковная процессия. Впереди шел со звонком в черной рясе аконит, за ним следовали мальчики крилошане, одетые в белые закрыстя, украшенные такими же кружевами и крестами из прошв; они несли черные свечи в руках; за ними шел в белом облачении капеллан со святыми дарами, а замыкали шествие два церковных прислужника в черных рясках; один нес в руках на высоком древке крест с раскрашенною фигурой распятого Христа, а другой нес на таком же древке насаженный фонарь.

Все присутствовавшие в зале, при виде святых даров, упали на колени, а иные и ниц. Процессия последовала во внутренние покои и произвела на всех присутствующих подавляющее впечатление.