– О, дайте же нам сбросить это ярмо позора, дайте нам стать рядом с другими людьми!
Ночь наступала. Ветер свистел. Кони летели быстрей и быстрей. И вдруг навстречу бурному ветру раздалась среди наступавшего мрака громкая смелая песнь казака:
Ой любив козак та дівчиноиьку, як той батько дитину,
А тепер так i покидає, як на мopi хвилину!
27
Тихо ехал Богдан на своем Белаше; невеселые думы роем гнались за ним и склоняли на грудь его буйную голову. "Отчего это таким сумрачным расстался Богун? – думал он. – Неужели и у него в груди зашевелилось недоверие ко мне? Такие неоспоримые доказательства моей правоты перед родиной, перед братством, и все таки лучший мой друг, беззаветно преданное мне сердце, уезжает с отуманенным оком, со скрытою тоской!.. Что же тогда остальные? Эх... тяжело гнуться и личину носить, а еще тяжелее, когда дорогие люди не верят, что это личина! Неужели же и ты, ненько моя Украина, не поверишь своему злополучному сыну и усумнишься в его любви? Так вот! Загляни сюда, в самое сердце!" – и Богдан машинально рванул за борт своего жупана и расстегнул сорочку. Пронзительный ветер прорвался с злорадством в прореху и начал охватывать резким холодом и спину, и грудь, но Богдан этого не чувствовал; его согревал внутренний жар, бурливший от обиды кровь. Никто ему не нанес ее явно, но он ощущал в себе ее острие, которое, с новым наплывом сомнений и дум, вонзалось своим жалом все глубже и больнее.
"Эх, а как это доверие нужно теперь, не для меня только, а и для дела! Все от него зависит: поверят– притаятся, притихнут и помогут мне до славной, желанной минуты усыпить врагов и накинуть на них, сонных, узду, не поверят – прорвутся в удалых выходках, разбудят собак и уничтожат в один миг так долго и с такими мучениями тканные мною сети! Вот хоть бы Кривонос... Не стерпел! Пошел ведь в дебри да болота разбивать свою тугу тоску, тешить хотя чем ничем свою месть, свою волю... А удержишь ли его? Навряд ли! Лют то он на ляхов очень, да и терпение за это время ожиданий, пустых и бесплодных, давно лопнуло, и не только у него; а, почитай, и во всех, оттого то и трудно будет поднять снова в них веру и вооружить их терпение уже явной надеждой".
– Однако, что же это мы, молоко или яйца на базар везем? – отозвался, наконец, к Олексе громко Богдан, трогая острогами коня.
Белаш вскинулся на дыбы и полетел ураганом, подымая облако пыли и закрывая ею едва поспевавшего за ним юного запорожца.
К полуночи они достигли Днепра и, переправившись через него ниже Крылова, заночевали в селе Власовке. Здесь Богдан порасспросил у местных поселян, где находятся жабовыны, и получил довольно неопределенный ответ, что многие непролазные места в плавнях, окруженные топью, называются жабовыною, и жабовынням, и жабыным сидалом.
– Вот теперь и ищи его между плавнями, – почесал себе затылок Богдан, – а их аж до самых порогов! За десять лет всех не обшаришь, хоть возвращайся домой!
После многих досадливых и произвольных решений, куда направить путь, – вверх ли по Днепру или вниз, – Богдан остановился на последнем.
Его подвинуло на это такое соображение: Кривонос, очевидно, засел где либо поближе к гнезду своего врага Иеремии Вишневецкого, но засел, вероятно, в совершенно недоступном и безопасном месте; вверх по реке – плавни неважные и сухие, а ниже Власовки начинаются топи... Значит, он в первой такой трущобе, и сидит, значит, туда, т. е. вниз по Днепру, и путь им держать.
Поехали вниз по Днепру и свернули вправо на плавни. К вечеру заехали в такие трущобы, что не было возможности двинуться дальше без провожатого: тропинки, проложенные в густых зарослях человеком и зверем, пересекались, вились, спутывались и приводили то к озеру, то к болоту, то к ужасной трясине...
– Тут и заблудиться удобно, – заметил Богдан, – особенно под вечер. Держи ка, Олексо, левее к степи, авось на сухое выберемся...
– Да и налево топко, – пробовал прорваться прямо через камыши Олекса.
Богдан приподнялся на стременах и окинул взором темнеющую окрестность: кругом морем желтел и волновался высокий камыш; между верхушками его, украшенными золотыми метелочками, торчали на тонких стеблях бархатные темно коричневые головки; под напором ветра все это колыхалось, гнулось и ходило широкими волнами; только вдали направо заметил Богдан между очеретом и зарослями верболоз.
– За мною! – крикнул он и, промучившись достаточно, доехал таки уже почти в сумерки к верболозу, между которым неожиданно, оказалась на счастье, корчма, не корчма, а скорее землянка, запрятанная совершенно в густых ветвях, переплетенных с торчащими гривами камыша.
– Вот и добрались таки до жилья! – вздохнул облегченно Богдан, – А стой, Олексо, – остановил он рукой казака, – да подержи ка моего коня, а я загляну в эту халупку, а может, и передохнуть будет можно, и пронюхать кой что, а то ведь дальше ни тпру ни ну!
– Не опасно ли одному, батько? – возразил с тревогой Олекса.
– Э, сынку, казаку не нужно бегать опасностей, а нужно лезть на них самому, тогда сатанинское порождение и хвост подожмет.
Осторожно, то изгибаясь, то приподнимая нависшие ветви, Богдан пробрался, наконец, по узкой и топкой тропинке к этой хатке на курьих ножках и, заглянув в окно, приложил ухо к дверям.
Вечер уже наступал темный, мглистый, ветер ворчливо, шелестел камышами; но Богдан и при этом шуме уловил звуки какого то разговора, происходившего между двумя тремя лицами – не больше, и заметил через щель слабое, мерцание потухающего огня.
Постоявши немного и не дождавшись чего либо определенного, Богдан с нетерпением толкнул ногою дверь и, согнувшись почти вдвое, вошел в какую то полутемную конуру. Сначала глаза его почти ничего не заметили, кроме красноватого светового пятна, мигавшего на низеньком очаге, а потом, привыкнув к темноте, различили в углу две фигуры, занемевшие при появлении казака в хатке. Одна сидела у окна, совершенно заслонивши его спинок), а другая – устала, поближе к нему; третья же, которую он заметил после, лежала навзничь, раскинувшись перед очагом, и, слегка тронутая красноватыми отблесками огня, напоминала распростертый окровавленный труп.