— Идите, идите к хлебодарам! — кричал Бермут.
— Книгодар идет к хлебодарам… — сыронизировал, демонстрируя внутреннюю независимость, но все же — пошел.
Шел медленно, задумчиво оглядывая плантацию, руки в карманах кожаного пальто, но на середине поля руки из карманов вынул, заложил за спину, так серьезнее, внушительнее: писатель думает про урожай, думы о судьбах народных, а телекамера стрекочет как сорока, оператор семенил сбоку, потом опередил, обежал женщин у бурта свеклы, и теперь Ярослав, рекламно улыбаясь колхозницам, шествовал прямо в объектив.
— Добрый день, дорогие землячки! Как работается?! — Бодрая осанка, бодрое лицо, улыбка во все лицо, реклама: чистите зубы "Мятной" пастой; нравиться он умел, когда нужно, особенно женщинам, в век перенаселения планеты коммуникабельность — счастливый дар судьбы. А камера стрекочет, стрекочет. — Бог в помощь!
— Бог поможет или нет, а вы садитесь возле нас и помогите!
— Работается, как говорится, лишь бы отбыток отбыть да копейку добыть.
— Ты что языком мелешь, чужой человек — что подумает…
— Как это чужой человек! Это же Ярослав! Я сразу узнала, у меня его портрет в книжке есть. Давали под крахмал в нашей лавке его книжку.
— Какой Ярослав?
— Да Петрунин же, старой Петрунихи пасынок. Што писателем в Киеве работает.
— А у меня его книжки нету. Крахмал сама тру, магазинного не признаю. А по радио когда-то слышала, вроде говорили.
— Ишь как откормился в Киеве. Наверное, и машина его. На доброй, видать, службе. А такое тут голоштанное и недокормленное бегало.
Кое-кого из женщин Ярослав помнил. Молодыми. Невестились, когда он, пацан, подглядывал из-за тына за парами, обнимавшимися на лавочках. С двоими даже ходил в школу. Теперь это были ширококостные, с густыми бороздами морщин на лицах сельские тетки. Про себя порадовался, что Маргарита осталась в машине, приняли бы за дочку. Не надо, не надо было играть это представление по Бермутову сценарию — вспыхнуло, но усилием воли он пригасил эту искру (камера стрекотала) и продолжал изображать "своего парня". Нагнулся, взял из кучи бурак, взвесил на руке, следя за своим лицом, степенным и задумчивым:
— Будете, женщины, с сахаром.
— Сахар будет, и самограй будет!
— Мой уже допытуется, когда премию за бурак выпишут. Ты, проклятый, говорю, и без премии не просыхаешь. Как дома — вроде и человек, а с работы на карачках приползает.
— А мой вчера и бражку выхлестал… Гори ты синим огнем! Случаем, вы там, в столицах, зелья такого не сочинили, штоб наших мужиков от водки отвадить?
— Да теперечки уж и женщины приучаются. Вон Маричка сколько лет своего ненаглядного от лавки тачкой возила, а ныне и сама — напьется и окна бьет…
— Уважаемые хлебодарки! Ваш дорогой земляк, талантливый писатель Ярослав Петруня написал пьесу "Земные радости" о прекрасном сегодняшнем селе и приехал пригласить вас на премьеру во Мринский областной театр! — Бермут подкатился к бурту, камера стихла, Ярослав бросил свеколину на кучу, расслабился, передохнул. — А меня зовут Иван Иванович Бермут. Но — не вермут!..
— Хи-хи-хи!
— Вермут — знаем, а про Бермута слуха не было.
— Мы вермута не пьем, чистенькую уважаем.
— Ну и пузень, как на последнем месяце.
— Ей-богу, тройню родит…
— А спроси-ка, спроси: как вы, дядечка, через свое пузо ширинку застегиваете?
— Тю, глупая, одни ширинки в голове!
— А тебе что, отширинилось?..
— Женщины, дорогие, про ширинки — потом, я еще у вас в Пакуле буду, кто пригласит в гости — не откажусь, все наедине расскажу, а пока что прошу внимания и вашей помощи. Станем полукругом и все смотрим на уважаемого земляка. Зафиксируем для истории, пока солнце не спряталось за тучу, волнующий момент единения хлеборобов и творца духовных ценностей, рожденного вашей благодатной землей…
Наконец фотоаппарат сделал свое дело. Солнце, будто только и ждало окончания исторических съемок, юркнуло за тучу. Бородач укладывал в кофры свою технику и готовился к отъезду. Женщины усаживались на перевернутые плетенки с ботвой. Ярослав обнял Бермута за широкие, массивные, как надгробная плита, плечи и очень тихо сказал:
— Иван Иванович, сейчас вы сядете в "рафик" и дадите мне отдохнуть от вас хотя бы пару часов. Обещаю, что за это короткое время я по вас очень соскучусь и ровно в семь буду в фойе театра, где меня встретят под вспышки блицев очаровательные артистки в украинских костюмах, с караваем на рушнике…
— Уважаемый!..
— Так нужно для дальнейшего развития родной словесности, о которой вы печетесь всю свою такую, к сожалению, долгую жизнь. Вы очень спешите в театр к своему другу-режиссеру. И к почитателям таланта Ярослава Петруни, которых надо подготовить к ответственным выступлениям на всенародном обсуждении сегодняшней премьеры. А сам Ярослав Петруня задержится у дорогих земляков на широких колхозных полях — таково официальное объяснение прискорбного факта, что вам придется пересесть из роскошной "Волги" в прозаический "рафик".
— Уважаемый, позвольте короткое заявление…
— Не позволю. На данном этапе спектакль веду я!
— В таком случае я снимаю с себя ответственность за ваш общественный авторитет!
— А вас уполномочивали нести ответственность? Да в вас вопиет элементарнейшая зависть…
Бермут сунул в рот сигару, словно положил под язык спасительную таблетку валидола, и молча двинул через поле к дороге. Проглотив его, "рафик" развернулся и запылил к Шептакам. И с каждым метром дороги, которую преодолевал "рафик", душа Ярослава оживала, освобождаясь от гнета Ивана Ивановича. Он больше не марионетка в пухлых, короткопалых руках Бермута. Он принадлежит сам себе. Роль писателя сыграна, можно стереть грим, расслабить мышцы, не изображая на челе высоких дум про народ, можно по-настоящему к нему приблизиться и подумать о нем. Не опуститься, а подняться к этим вот женщинам в фуфайках, которые из года в год, изо дня в день роются в земле, чтобы у него на столе в индийской сахарнице всегда был сахар. И хлеб в немецкой хлебнице. И что положено к хлебу — в японском холодильнике. Через несколько минут он уедет отсюда, на премьеру, потом — в Киев, из Киева, возможно, в Сингапур и на Цейлон, выходил, выклянчил — по кабинетам, обещали включить в группу, а женщины в дождь и в снег не покинут это поле, пока ни одного корня бурака не останется. Выразить им свою благодарность, уже без объектива и газеты; в нем — кровь народа, душа народа. Снова — патетика. А может, это привычка мыслить высокими понятиями. Высота духа. А что, если Бермут — у меня в душе? Стоп. Запретить. Без слов. Запретить слова. Омыться в народном целомудрии. Снова. Пусть Маргарита минуту подождет. Ярослав перевернул плетенку, постелил платочек — к вельвету все цепляется, отвернул полу плаща — кожа деформируется, присел возле колхозниц.