— Новейшая орлеанская мода, — заметил с улыбкой бармен, заканчивая манипуляцию.
Последняя процедура имела двоякое назначение. Ломтик ананаса не только снимал налипшие на стекло остатки сахара и кусочки мяты, но, пуская сок, добавлял свой аромат к напитку.
— Новейшая орлеанская мода, — повторил бармен. — Последнее слово науки.
Я кивнул в знак одобрения.
Наконец джулеп был готов — это явствовало из того, что бокал пододвинули ко мне по мраморной стойке.
— Соломинку? — последовал краткий вопрос.
— Да, пожалуйста.
В бокал была опущена соломинка, и, зажав её губами, я стал жадно втягивать в себя, быть может, самый упоительный из всех алкогольных напитков — мятный джулеп.
После первого же глотка я почувствовал его действие. Пульс стал ровнее, лихорадка улеглась, кровь спокойнее потекла по жилам, а сердце будто погрузилось в струи Леты[18]. Облегчение наступило почти мгновенно, и я не понимал, как раньше до этого не додумался. На душе у меня, правда, всё ещё было скверно, по теперь я знал, что нашёл безотказное средство утешения. Пусть действие его будет временным, но я был рад и этому. И, припав к соломинке, я стал жадно, большими глотками втягивать в себя божественный напиток и втягивал его до тех пор, пока звон потревоженных соломинкой кусочков льда о дно бокала не оповестил меня о том, что джулеп иссяк.
— Ещё один, пожалуйста!
— Вам понравилось?
— Чрезвычайно!
— Я же вам говорил. Смею вас уверить, сударь, что на нашей посудине вам смешают мятный джулеп не хуже, если не лучше того, что подают в Сент-Чарльзе или на Веранде.
— Великолепная штука!
— Могу вам предложить кобблер с хересом — тоже язык проглотите.
— Не сомневаюсь, но я не люблю хереса, предпочитаю вот это.
— Вы правы. Я лично — тоже. А ананас — это новинка, и я нахожу — новинка удачная.
— И я нахожу.
— Возьмите другую соломинку.
— Спасибо.
Бармен был на редкость любезен. Я полагал, что любезность эта вызвана моими похвалами его джулепу. Но, как я установил потом, дело было не в этом. В Луизиане люди не так-то податливы на дешёвую лесть. Я был обязан его хорошему мнению о моей особе совершенно иной причине — тому, что я так ловко осадил назойливого пассажира! Возможно также, что ему стало известно, как я проучил подлеца Ларкина. Весть о подобного рода "подвигах" очень быстро распространяется на Миссисипи, где такие качества, как сила и мужество, ценятся превыше всего. Посему в глазах бармена я был лицом, которое можно удостоить внимания, и за дружеской беседой с ним я проглотил второй джулеп, а затем попросил и третий.
Аврора была на время забыта, а если образ её вдруг всплывал в моём воображении, то не вызывал уже прежней горечи. Иногда я снова видел сцену прощания, но поднимавшаяся в душе боль икстепенно притуплялась, была не так невыносима, как прежде.
Глава XLVII. ПАРТИЯ В ВИСТ
Посередине курительного зала стоял стол, за которым сидели человек пять-шесть. Примерно столько же стояло позади, заглядывая им через плечо.
Жесты и сосредоточенные лица этих людей, а также характерное хлопанье по столу, звон долларов и частые возгласы: "туз", "валет", "козырь" — свидетельствовали о том, что здесь идёт карточная игра. То был юкр.
Мне давно хотелось узнать эту весьма распространённую в Америке игру, поэтому я подошёл поближе и стал наблюдать за игроками. Один из них был мой давешний приятель, поднявший ложную тревогу. Он сидел ко мне спиной и не сразу меня заметил.
Двое или трое игроков были превосходно одеты. На них были сюртуки из тончаншего сукна, жабо из самого дорогого батиста, в манишках сверкали драгоценные запонки, на руках — драгоценные перстни. Но руки выдавали их. Они яснее всяких слов говорили, что эти господа не всегда носили столь изящные безделушки. Никакое туалетное мыло не могло ни смягчить грубую, шершавую кожу, ни уничтожить мозолей — следов тяжёлого труда.
Что из того! Мозоли на руках не мешают быть джентльменом. На далёком Западе происхождение не играет большой роли, и простой деревенский парень может здесь стать президентом.
Но что-то во внешности этих джентльменов, чего я не могу даже определить словами, заставляло усомниться в том, что они джентльмены. А между тем в их манерах не чувствовалось ни высокомерия, ни глупого чванства. Напротив, из всех сидящих за столом они казались наиболее благовоспитанными. Играли они необычайно сдержанно и спокойно. И, возможно, именно эта чрезмерная сдержанность, невозмутимость и внушили мне какие-то неясные подозрения. Настоящие джентльмены из Теннесси или Кентукки, а также молодые плантаторы из долины Миссисипи и французские креолы из Нового Орлеана вели бы себя иначе. Хладнокровие и выдержка, полное спокойствие при объявлении козыря, ни тени досады при проигрыше доказывали, во-первых, что это люди бывалые, а во-вторых, что юкр для них не новинка. Вот и всё, что мне удалось заключить по их внешнему виду. Это могли быть врачи, адвокаты или просто праздные люди — категория, нередко встречающаяся в Америке.
В то время я ещё слишком плохо знал далёкий Запад, чтобы отнести их к определённой общественной группе. Кроме того, в Соединённых Штатах и, в частности, на Западе нет того различия в одежде и внешности, которая в Старом Свете выдаёт принадлежность к той или иной профессии. Вы встретите священника в синем фраке с блестящими пуговицами: судью в таком же фраке, но зелёном; врача в белом полотняном пиджаке, а булочника — одетым с ног до головы в тонкое чёрное сукно. Там, где каждый человек притязает на звание джентльмена, он старается не подчёркивать свою профессию ни одеждой, ни чем-либо ещё. Даже портной никак не выделяется в толпе своих сограждан-клиентов. Страна характерной одежды лежит дальше на юго-запад — я имею в виду Мексику.
Некоторое время я стоял и присматривался к игрокам и игре. Если бы я не был знаком с особенностями денежного обращения на Западе, я бы предположил, что игра идёт на огромные суммы. По правую руку каждого игрока рядом с небольшими столбиками серебра достинством в один, половину и четверть доллара лежала груда банковских билетов. Так как мой глаз привык к купюрам в пять фунтов стерлингов, то куши могли показаться мне огромными, но я уже знал, что эти внушительных размеров банкноты с эффектной гравировкой и водяными знаками — всего-навсего обесцененные ассигнации стоимостью от одного доллара до шести с четвертью центов. Тем не менее ставки были далеко не маленькие, и часто за одну партию из рук в руки переходили суммы в двадцать, пятьдесят и даже сто долларов.