Эйслебен. Превосходный случай! .Как раз сегодня приехал в город приказчик Вернедорфа Миллер. Завтра-он поедет обратно и может взять вас с собой. Я напишу Верне-дорфу, а в воскресение, приеду сам. А завтра не могу — лекции.
Вагнер. Благодарю вас от всего сердца.
Эйслебен. Я сегодня пойду и разыщу этого Миллера. Он обыкновенно пропадает в трактире "Золотого Гуся", там и его лошади. Бездельник, пустая голова. А потом поужинаем, выпьем бутылочку, другую, а завтра и в путь. Ну, а пока до свидания,, посидите с дочкой, она вам п-оиграет на фортепиано. Да, что-то хотел вас спросить, все время думал, ну, ничего, потом вспомню. До свидания. (Уходит налево и сейчас оюе возвращается.) Чья это собака в передней? Какой-то щенок.
Вагнер (быстро). Ах, простите! Я совсем позабыл, это моя собака. (Бежит в переднюю и возвращается со ьирнком.) Должно быть, он заснул, бедняга.
Вероника. Ах, какой несчастный щеночек! Где это вы взяли, мейстер?
Вагнер. На последней станции перед Иеной. Он валялся в пыли на дороге и пищал так жалобно и смотрел такими человечьими глазами... Я не мог удержаться.
Вероника. Боже мой, мейстер! Где же вам с ним возиться, когда... ведь вы...
Вагнер (смеясь). Сам не знаю, где преклонить голову... Правда, фрейлейн, глупо, — я сам теперь вижу.-Посмотрите, какой он несчастный, фрейлейн.
Вероника. Бедный, он ничего не ел; смотрите, какие смешные лапы. Папа, я возьму его себе, хорошо? Я сейчас дам ему молока, бедняжке. (Уходит.)
Вагнер. Что за милая девушка ваша дочь, профессор! Эйслебен (задумавшись). А-а... Э-э... А, вспомнил. Все время— думал и забыл. .
Вероника вернулась и села.
Эйслебен. Так это не вы сожгли театр в Дрездене?
Вагнер (смеясь). Нет, любезный профессор, это глупая ложь. Рихард Вагнер не сжег еще ни одного театра, хотя многие и заслуживали этого. Да, посмотрите, во что обратились жалкие подмостки театров. В честь каких кумиров зажигаются каждый день огни их рампы? (Увлекаясь.) Каждый вечер загорается тысяча ламп, и нарядная, праздная толпа спешит на эту ярмарку суеты, где дамы показывают свои туалеты, а сытые буржуа переваривают свой обед под звуки сладострастной музыки. Каждый день новая пьеса, каждый вечер открывается касса, и святость искусства измеряется суммой выручки. А бедный поэт — если только его пустили в это капище Моды — рвет на себе волосы, видя, как плоды его заветных дум кромсаются с двух репетиций равнодушной толпой актеров. А между тем, а между тем, театр был великим. Было время-, когда театр был радостным храмом, где благоговейная толпа внимала высокому пафосу, где глубокий энтузиазм потрясал в унисон все сердца, все сердца целого народа. И народ уходил обновленным. Гордая муза трагедии увлекала народ .на вершины человеческого духа, а не бросала искусство в грязь под ноги сытым мещанам, как наш развращенный театр. Т.о. был великий театр древней Греции.
Эйслебен. Верно, прекрасно, доктор!
Вероника. А Шиллер? а театр Шекспира?21
Вагнер (горячо). И они зажигали свой жертвенник не в храме, а в том же капище Моды. А музыка, музыка, которая должна была отдать свои чары на служение великому пафосу Драмы? Во что обратилась опера, это слияние всех искусств — живописи, музыка, драмы? Вместо дивной гармонии, в угоду праздным мещанам создается нелепая смесь из дурацких слов, балета и чуждой сюжету музыки.
Эйслебен. Верно. Я всегда говорил, если слова слишком глупы, чтобы ^их говорить,— их поют.
В.агнер. Конечно. Глупые стихи и совершенно посторонняя музыка. Да, доктор, буржуазия и капитализм, роскошь и праздная мода отвратили искусство от служения высоким идеалам. И вот эти театры, доктор, право, их стоит сжечь.
Эйслебен. Сжечь недолго, труднее построить. Вагнер. О! Я построю театр. (Вдохновенно.) Я построю театр, и он будет храмом искусства. Где-нибудь в тихом
городе, вдали от житейской суеты, на отлогом холме высится прекрасное здание. Празднично настроенная толпа вливается в широкие двери и сразу умолкает очарованная и смущенная... Тихий сумрак высокого зала, похожий, на сумрак храма... Стройные колонны тянутся поперек рядов и сходятся в глубине, а там... словно греза другого мира вспыхивает .сияющая сцепа. И вдруг откуда-то сверху возникает чарующая музыка... звуки растут и ширятся, они поднимаются, словно волны из глубины океана, они наполняют весь зал, и кажется, что все вокруг пронизано и звучит этой растущей и бесконечной мелодией... И когда подымается далекий занавес, .никто уже не помнит, когда он покинул жизнь и окунулся в волшебную сказку...
Пауза. Стемнело. Тихий майский вечер. Молодой месяц бросает через
комнату бледные свои лучи. Вероника и профессор задумались, покорные вдохновенным рассказом. Наконец Эйслебен встает.
Вераника. Боже... и ведь это возможно!
Эйслебен (встал). Да, вы хорошо рассказываете, доктор. Ну, а все-таки мне пора. А то еще этот Миллер куда-нибудь закатится на ноч*>. Смотри же, Вериночка, позаботься об ужине. До свидания. (Уходит.)
Вероника. Какое счастье быть поэтом... чувствовать так живо... творить.
Вагнер. Да, фрейлейн, это большое счастье. Если бы вы знали, какую силу дает мне вера в искусство, вера в мой идеи. Я уже не молод, послезавтра мне стукнет 36 лет. Сколько страданий, обид, жестоких ударов судьбы испытал я за эти годы. Всю жизнь я зарабатывал хлеб самым тяжелым трудом, сколько раз сидел без гроша в кармане, сколько раз скитался по свету. И вот теперь, когда пора бы зажить спокойно, я снова беглец и скиталец, без денег, без друзей, без места... А между тем (берет ее руки), а между тем, я испытываю такое блаженное чувство, когда подумаю, что я ушел из этого мира, где я постоянно горел в огне напрасных желаний, что я, наконец, порвал все надежды, которые связывали меня тысячей унизительных пут. Фрейлейн, я не знаю, где завтра преклоню мою голову, но я свободен и счастлив, и эту радость дает мне мое искусство.
Вероника. Мейстер, милый мейстер. (Зажигает две свечи на фортепиано.) Расскажите еще0 об этом театре, о вашем театре, мейстер!
Вагнер. О моем театре... (Проводит рукой по лбу.) Зачем вы зажгли эти свечи, фрейлейн... они снова напомнили мне об этом мире, который я покинул сегодня. Фрейлейн, сегодня в Веймаре идет мой "Тангейзер"... (Мечтательно.)