Больная лежала у себя на кровати. Катруся сидела у нее в ногах, держа миску с маковниками на коленях. Старуха нянька стояла у стены.
– Ганнуся, голубка, – обрадовалась больная при виде входящей Ганны, – что это тебя не видно совсем, забываешь меня?
– Тороплюсь, титочко, покров свой окончить, к плащанице хочется поспеть.
– Ты б велела дивчатам помочь, а то мучишь себя по целым дням, не станет и глаз.
– Нет, титочко, я уж сама хочу... обещание дала.
– Ну, шей, шей... – вздохнула больная. – Может, господь и сглянется на нас.
Наступило молчание. На темном потолке все яснее вырезывался яркий угол, освещенный лампадкой.
– Ганнуся, хочешь маковника? – протянула Катруся миску Ганне. Ганна взяла, откусила кусочек и положила маковник назад.
– На дворе, говорят, тает, – заметила больная, приподымаясь на локте.
– Тает, пани, шибко тает, – заговорила старуха, покачивая головой, – еще с ночи одлыга началась...
– Весна идет! – из груди больной вырвался сдавленный вздох. – Может, как дороги протряхнут, хоть весточку о Богдане получим!
Снова все замолчали. Говорить было не о чем. Слышно было, как капали капли со стрех.
– Видела я сон сегодня, Ганнусю, и, кажется, хороший сон, вот и баба говорит, что добрый...
– Добрый, добрый сон, уже это верно, – закачала та утвердительно головой.
– Мне самой так сдается, – продолжала больная слабым голосом, – да я еще за ворожкой послала, она всякий сон умеет разгадать. Видишь ли, Ганнусю, снилось мне, что иду я садом, и такие это хорошие цветочки кругом... только я не топчу их, а осторожно ступаю, и где ступлю, там не гнется и трава. Вдруг, вижу, летит в небе ястреб, догоняет малую птичку... Так и вьется бедная птичка, а он то вот вот настигнет ее... Взяла я этот небольшой камушек, размахнулась им и попала ястребу в сердце; перевернулся он в воздухе и упал наземь! А птичка спустилась ко мне на плечо и начала так ласково да весело щебетать...
– Добрую весть сон вещует... уж это как бог свят, – уверенно подтвердила баба.
– Дай то бог, дай то бог! – произнесли разом и Ганна, и больная.
– А что, не слыхать ничего кругом? – снова обратилась она к Ганне.
– В церкви говорил вчера панотец, что слухи все недобрые ходят... Говорят, церкви отбирают, да кто его знает, у нас такого не слыхать... Вон и пан Дембович в Золотареве колокол назад отдал. – Ганна помолчала и затем начала несмело: – А я, титочко, задумала одно дело... хочется мне к великодню в Лавру на прощу сходить.
– Голубка, да далеко ведь...
– Что ж, титочко, помолиться хочу, может, господь услышит мою молитву... Только вот не знаю, как вы...
– Что мы! О нас не думай, управимся как нибудь... И дид, и Ганджа, да и пан брат твой... Ох, если бы ноги мои были здоровы, на край света, кажись, ушла бы, чтобы господа за него молить! – Больная замолчала, и маленькие слезинки показались у ней на щеках. – А ты иди, голубко, – ласково положила она руку Ганне на голову, – может, что в Киеве узнаешь, а то завяла, совсем завяла ты у нас...
Всю ночь не унимался ветер, а на другое утро мягкий, солнечный свет наполнил комнату Ганны, и потянулись ликующие, весенние дни...
Однажды, когда Ганна сидела наверху у раскрытого окна своей комнаты, кончая работу и прислушиваясь к веселому шуму и гаму, долетающему со двора, она вдруг увидела несколько нарядных всадников, въезжающих к ним во двор. Сердце Ганны забилось мучительно и тревожно, кровь отхлынула от головы. Она высунулась в окно, не смея двинуться, не смея крикнуть. Впереди ехал молоденький юноша, очевидно, поляк, с едва пробивающимся пушком над верхней губой. Одежда его была чрезвычайно роскошна; дорогой мушкет висел за спиной. В некотором отдалении от него, почтительно склонившись вперед, ехал дородный пан, с полным надменным лицом, ощетинившимися усами и выпуклыми глазами, в котором Ганна сразу признала пана Чаплинского. За ними ехало еще несколько панов. У всех за спинами висели ружья; четыре великолепных лягаша неслись с веселым лаем вперед. Ганна почувствовала сразу, что этот приезд не может быть не связан с Богданом, и страх перед возможностью узнать истину парализовал ее до такой степени, что она не могла отойти от окна. Вдруг двери поспешно распахнулись, и в комнату вбежала раскрасневшаяся, растерянная Катря.
– Ганно, Ганно, иди скорей! Там приехал сын пана коронного гетмана, спрашивает кого нибудь. Ни пана Ивана, ни Ганджи во дворе нет.
Вся замирая от непреодолимого волнения, спустилась Ганна вслед за испуганною девочкой вниз.
Вельможные паны сидели на конях у крыльца. Ганна поклонилась низко, широко распахнув двери; от волнения и смущения краска залила ей лицо.
– Что, есть кто дома? – обратился к ней юноша.
– Кроме меня и больной жены писаря, ясный пане, нет никого.
– Как, и вы тут сами живете? – изумился юноша.
– Брат мой, полковник Золотаренко, наезжает к нам, – запинаясь, выговорила Ганна. О Гандже она почему то не сочла нужным упомянуть.
– Осмелюсь заметить, что такой пышной красе, – усмехнулся пан Чаплинский, выпячивая вперед губу, украшенную щетинистыми усами, и любуясь Ганной, – я бы не советовал без сильного защитника жить.
Все посмотрели на Ганну, а Ганна, не зная, что сказать, чувствуя на себе пристальные, бесцеремонные взгляды панов, смутилась еще больше и опустила глаза вниз.
– Гм... гм... – вставил из свиты другой, – того и гляди, наскачет какой нибудь черномазый мурза и увезет пышную панну в Перекоп.
– Что ж, – подхватил третий, закручивая молодцевато усики и подымая левую бровь, – за такой красуней я полечу на выручку и в Бахчисарай!{125}
– Постойте, постойте, пышное панство, вы совсем застыдили нашу молодую хозяйку, – улыбнулся юноша, – да так застыдили, что она даже и не просит нас войти, а может, и не желает таких буйных гостей?
– Просить такой чести не смела, – едва овладела собой Ганна, – но если вельможное панство позволит предложить себе добрый келех старого меду – за счастье почту!
– Згода, згода! – весело закричала свита, соскакивая вслед за молодым Конецпольским с коней, бросая поводья на руки подоспевшим конюхам.
– Ого, сколько хлеба у свата? – изумился пан Чаплинский, подымаясь на крыльцо и кинув удивленный взгляд в сторону тока, откуда высматривали рядами важные высокие скирды. – Хотя бы и какому пану – впору!