– Да это он из ласки, из жалости ко мне, братцы, – заволновался Грабина, видя, что последнее замечание может повредить в его деле, – вот чтобы я отлежался, как баба, пока не залечатся эти клятые ноги! Панове товарыство! Да разве ж пристало казаку обращать внимание на такую рану? Да нешто я баба? Не знаю, чем я заслужил такую обиду!
– Нет, ты не баба! Это брехня! Зачем зневажать козака? – загудела толпа.
– Так и возьмите меня, братцы, припрячьте, – взмолился, наконец, Грабина, – пока выйдем в море, а там уж пусть батько меня хоть утопить велит, не поперечу и словом!
– Иди, Грабина, в нашу атаманскую чайку, – сказал решительно Олекса, – там я тебя спрячу в каюте, и концы в воду.
– Молодец, Морозенко! Любо! – крикнули весело казаки кругом, а Грабина со слезами на глазах бросился и обнял Олексу.
Тот с помощью еще одного казака бережно свел его на чайку и уложил на устроенной канапе, прикрыв еще на всякий случай кереей.
Вдруг раздались частые удары большого колокола, а за ними зазвенел в воздухе радостный перезвон и заставил правильнее сомкнуться казачьи ряды. Говор сразу утих, и в наступившей, величественной тишине послышалось со стороны майдана стройное пение святого псалма: "Помощник и покровитель бысть мне во спасение". Вскоре показалась на отлогом берегу и торжественная процессия. Впереди козаки несли большие кресты и хоругви, за ними следовал главный хорунжий, держа в руке запорожское знамя, малиновый полог которого, украшенный золотой бахромой и кистями, тихо развевался на древке; за ним несли бунчуки – на длинных ратищах прикрепленные вверху под золотым яблоком конские гривы; за бунчуками следовали еще прапоры и значки; далее шел клир; за клиром непосредственно кошевой и наказной атаманы несли две большие иконы, а за ними уже шествовал в полном облачении и с крестом, в руке священник отец Михаил; шествие замыкала запорожская старшина.
Процессия прошла между лавами запорожского войска и остановилась посредине на выстроганной площадке. Началось водосвятие и напутственный молебен. Благоговейно, с обнаженными чупринами, широко крестясь, слушали молитвословие и пение запорожцы. Закаленные в боях их сердца умилялись теперь и воодушевлялись глубокой верой в святость предстоящего подвига; души их проникались поэтическим восторгом, что они несут головы за святую веру, обнажают меч на гонителей благочестия. Когда клир запел: "Взбранной воеводе победительная", то десять тысяч голосов подхватило эту песнь богородице, а с батарей загрохотали орудия. Могучий, величественный хор, аккомпанируемый грохотом орудий, всколыхнул потрясающе воздух, и понеслись колоссальные звуки во все стороны, и откликнулись на них и луга, и гай, и далекие скалы порогов. Тогда отец Михаил начал обходить ряды войск и кропить их святою водой, а за ними и флотилию чаек; в заключение он окропил знамена и всю старшину, подходившую поочередно к кресту; а клир в это время пел: "Тебе бога хвалим, тебе господа исповедуем!" И трубили медные трубы хвалу, и гудели стоном котлы между взрывами артиллерийских громов.
Кончилось служение; разоблачился священник; все атаманы разместились у своих частей; знамена заняли свои места.
Вышел кошевой Пивторакожуха и, поклонившись на все четыре стороны, сказал зычным голосом:
– Панове товарыство, славные рыцари, казаки запорожцы! Вчера мы перед походом бенкетовали и пили за здравье друг друга, и за нашу несчастную, разоренную Украйну, и за униженную врагами благочестную веру; сегодня же, после службы святой и нашей молитвы, наступило строгое, походное время, время воздержания и поста, а потому бражничать уже будет: обнимитесь на прощанье, – господь единый ведает, встретитесь ли снова друг с другом?..
Торжественно и чинно двинулись друг к другу стоявшие по бокам лавы; строй, обнявшись со строем, проникал к следующему, пока не переместились два войска в различные стороны; тогда третья часть, остающаяся в Запорожье, выстроенная в глубине, фронтом к Днепру, подошла по очереди к походным войскам и, продефилировав, возвратилась на прежнее место. Во время этих эволюций сошедшиеся вожди – Пивторакожуха, Хмельницкий и остающийся в Сечи с частью Казаков наказной атаман Небаба – держали последнюю раду.
– Когда же вас ждать со славным товарыством назад, мои друзи? – спрашивал Небаба.
– Моя задача, – ответил Богдан, – налететь молнией на тот или другой побережный город турецкий, раскурить с их полымя люльку, поживиться добром, освободить пленных невольников и, не давши очнуться басурманам, возвратиться мигом домой. Так если господь нам поможет в святом деле и пофортунит доля, то я надеюсь за три недели управиться и быть тут.
– Добре, – одобрил наклонением головы сивоусый Небаба.
– А куда решил, брате, ударить? – полюбопытствовал кошевой.
– Да думка побывать в гостях в Трапезонте: давно не были там, – ответил Богдан, – по дороге, конечно, пошарпать встречные галеры да завернуть еще, назад либо туда едучи, – запнулся он и вспыхнул невольно, – и в Кафу: там ведь наших невольников сила!
– Что сила, то правда! Только стой, брате! – почесал затылок Пивторакожуха. – Как же это выйдет? Я иду к татарам на згоду, как союзник, а ты будешь разорять их, как враг?
– Да, – покачал головою Небаба, – оно выходит с одной стороны добре, а с другой как будто и не горазд.
– Успокойтесь, товарищи, – усмехнулся Богдан, овладев собою, – нападать на Кафу я и не думаю, сам ведь политику понимаю, а пошлю чайки две три в сумерки к набережной, где работают в цепях наши братья, выхвачу сколько удастся невольников – да и гайда в море назад: тут не будет ни грабежа, ни обиды, а просто выйдет частная удаль либо родичей, либо друзей.
– Да, так хорошо! – мотнул кошевой шапкой.
– Так совсем добре! – усмехнулся Небаба.
– А я, братцы, не знаю заранее, где и очутиться смогу и когда принесет бог назад, – рассуждал кошевой, – отправлюсь на Буджацкие степи к Карай бею, а оттуда куда двинемся – неизвестно; если вот удастся и твоего приятеля, пане Богдане, Перекопского бея уговорить, то рушим на Каменец, а если нет, то посмычем соседних магнатов, погладим ксендзов и жидов, погуляем в панских маетностях и добре в конце концов напьемся горилки, – заключил кошевой.