– Татар? – переспросил тот и немного смутился. – Верно ли это?
– Я презираю лжецов, – поднял голову ротмистр, – а татар я видел своими глазами и чувствовал собственною шкурой, – указал он с оскорбленным достоинством на свою голову.
– Свидетельство почтенное и достойное храброго витязя, – наклонил голову гетман.
– Это ужасно! Вот кого ведет этот изверг на край родной! Вот кто уничтожил наши войска! – раздались тревожные возгласы всполошенных еще пуще панов.
– Успокойтесь, пышные рыцари, – овладел снова общим вниманием Калиновский, – если разбойнику и помогает бродячий татарский загон, то несомненно, что это какая либо горсть, разбойничья шайка, – не больше: у нас с Крымом мир, и хан его не нарушит так нагло, без предуведомлений, без предварительных требований... и ради кого? Ради какого то безвестного хама! И я без преувеличений скажу, что эта горсть не вступит даже с нами в битву, а рассеется, как полова от дыхания ветра... Да и правда, уж кого, кого, а татар нам бить не в диковину: кромсали мы и грозные силы за жарт, а такую ничтожную горсть трусливых шакалов раздавим как мух... и мокрого следа не останется!
Задор и уверенный тон гетмана ободрили вельмож. Один только Потоцкий относился совершенно безучастно к этим сообщениям, или, проще, ничего не слушал, а может быть, и не слыхал: убитый потерею сына и позором поражения, расшатанный вконец старостью и алкоголем, он чрезмерно, с преувеличенным излишеством предавался излияниям горя, впадая то в бурное бешенство, то в отчаяние, то в апатию.
– Да, – продолжал между тем Калиновский, – так о пресловутых татарах мы не будем и поминать... Ну, так какое же еще войско у этого баниты, кроме иуд и татар? В чем заключаются его грозные силы? – захихикал он презрительно. – В хамье?
– О, оно с каждым днем становится нахальнее... – вставил Корецкий, – мои разведчики мне доносят, что пустеют кругом совершенно местечки и села... Хлопы на глазах уходят бандами в степь, везут мимо нашего лагеря нагло припасы и фураж неприятелю... Все они – дяблам их в зубы! – вооружены и пиками, и саблями, и даже отчасти самопалами...
– Езус Мария! – всплеснул руками Сенявский. – Так это организованный мятеж... Кругом нас бунт, а мы... мы очутились по беспечности... среди самого пекла!
– А почему, позвольте вас, пышное панство, спросить, – обвел всех Калиновский внушительным взглядом, – почему хлопы бегут из наших маетностей и пристают к этому бунтарю? Да потому, что волк не заструнчен, а гуляет до сих пор на воле и манит их к себе обещаниями наживы и пьяного разгула. Побеги и бунты нужно гасить там, – указал он энергично рукою на юг, – а не здесь: казни, истребление оставшегося бабья, детей, больных и калек ничуть не могут остановить от побегов здоровых... напротив, усиливают их.
– А нам приносят разорение, – заметил Корецкий, – уничтожают рабочую силу.
– Это подтверждает мою мысль, – продолжал прерванную речь гетман, – казнями их не устрашишь, а грабежом и пожарами разоришь наибольше себя... потому то единственное и самое верное средство уничтожить мятеж – это поймать главного поджигателя и казнить привселюдно... Как только увидят, что голова этого идола разъезжает по местечкам и селам, сразу смирятся и сядут!
– Так, так! Ясновельможный прав! Поймать этого дьявола, а здесь истреблений и разорений не нужно! – послышались со всех сторон одобрительные отзывы.
– Все это вынуждает нас, пышные рыцари и вожди, – продолжал Калиновский, – сняться как можно скорее с лагеря и броситься стремительно на врага... Один натиск наших бессмертных гусар – и вражьи скопища будут разорены и сметены, как придорожная пыль... В стремительности удара все наше спасение. Это быдло, упоенное дешевой победой, наверно, теперь опухло от пьянства... татары разметались за грабежом... Ну, налететь и раздавить!
Предложение польного гетмана произвело сенсацию. Шляхетное панство робко переглянулось между собою: храбриться за ковшами и сметать языком хлопов было одно, а действительно рискнуть двинуться им навстречу и связаться с Хмельницким – было другое.
– Но ведь там, говорят, большие силы, – вырвался после неловкого молчания откуда то робкий голос.
– Да и татары, – откликнулись в другом конце ставки.
– Лезть, очертя голову! – покачал головой Бегановский.
– Войска видимо смущены, – просопел Сенявский.
– Стоянкой и бездействием! – резко ему бросил Корецкий.
– Довольно! – поднял тогда голову коронный гетман, ударив рукой по столу. – Довольно безумств! Или нас... не... не научил ужасный, вопиющий урок? А! Мало им мук, мало! – ударил он кулаком себя в грудь. – Ясновельможный пан, – покачнулся он неловко в сторону Калиновского, – предлагает... упорно... все предлагает идти в пустыню... и искать врага... уж лучше поискать... да... прошлогоднего снега...
– Или утраченной отваги... – добавил Калиновский, стиснув зубы, – ужасный урок говорит за меня и служит укором вашей ясновельможности. Я предлагал двинуться всем силам и раздавить сразу врага, не давши ему опериться, а его гетманская мосць изволила послать лишь отряд, составленный преимущественно из схизматов...
Лицо Потоцкого покрылось багровыми пятнами; он затрясся от охватившей его ярости, попробовал было встать, но опять сел и не мог сначала произнести ни одного слова, а только стучал саблей о стол.
– Я прошу егомосць, – задыхаясь и брызгая пеной, прошипел наконец Потоцкий, – выражаться осторожней и помнить, что панские мнения мне не указ, что я великий коронный гетман, власть моя во время войны неограниченная, нарушение ее есть госу... да... есть военная измена, пусть помнит это егомосць польный и молчит...
– Бывают положения, ваша ясновельможность, – усмехнулся ядовито польный гетман и положил с достоинством руку на рукоять сабли, – когда молчание и уступчивость будут взаправду изменой отечеству. Но я воздержусь пока, не в силу угроз... потому что над благородным рыцарским сословием не имеет безграничной власти никто, кроме одного пана, – поднял он величественно руку вверх, – а воздержусь из уважения к глубокой, немощной старости.
По ставке пронесся сочувственный шорох.