– Татары, ясновельможный, татары!.. Тугай бей!
У Богдана от прилива радости захватило даже дыхание; он только мог воскликнуть: "Боже великий!" – и перекрестился широким крестом.
Из за лугов начали действительно выступать изогнутыми линиями движущиеся массы; по своеобразной неправильности их и по следующим за ними кибиткам Богдан сразу узнал орду; она приближалась к его полкам на полных рысях.
Между тем и козачья старшина, известившись, что впереди не враги, а союзники, поспешила вместе с хорунжими и бунчужными к своему гетману и окружила его полукругом; над Богданом развернулись два знамени и склонились бунчуки.
Через полчаса перед выстроенными развернутым строем запорожцами и отаборенной в густых лавах пехотой волновалась уже неправильными массами орда, вооруженная саблями, ятаганами и луками.
Остановились татары, и Тугай бей, атлетического сложения богатырь, черноволосый, темнокожий, с прорезанными узко глазами, поскакал с своими мурзами и каваджами к холму; запорожцы затрубили в трубы, ударили в бубны и котлы и, крикнувши татарам: "Дорогие гости, мир вам!" – принялись палить из мушкетов.
А татары в свою очередь загалдели, махая руками: "Ташгелды! Барабар!", "Будьте благословенны! Дружба навеки!"
LIII
Когда Тугай бей поднялся на холм, Богдан двинулся к нему навстречу и, поравнявшись, обнял его горячо; кони заржали и, вытянувши морды, начали ласково пощипывать губами друг другу шеи. Всполошенные выстрелами, степные хищные птицы – серебристые ястреба, пестрые соколы и серые кречеты – взвились из густой травы вверх и закружились высоко над могилою, где происходила встреча предводителей союзных дружин.
– Кардаш! Дост! Побратым и приятель! Ты измучил меня ожиданием, – говорил, обнимая Тугай бея, Богдан.
– Йок тер! Не понимаю, чем мой друг себя мучил? – изумился татарин.
– Да разные, знаешь, мысли...
– Пек! Про Тугая не может быть разных мыслей, а только одна, – сдвинул бей свои черные как уголь брови.
– Однако, – замялся Богдан, – несчастья возможны... И беда может над каждым стрястись.
– Какая бы ни была беда, она моего слова сломить не сможет, если б даже сломала меня; у Тугая есть сокол сын, и он бы исполнил отцовское слово. О, друг мой, дост – оно крепче стали дамасской!
– Да будет благословенно имя аллаха, – воскликнул Богдан, пожавши крепко товарищу руку, – что послал мне такого верного друга; ты солнце добродетели, благородная тень падишаха!
– Барабар, – улыбнулся бей страшною улыбкой, обнажая свои широкие зубы, – ты шел к Днепру, а я ближе к Ингулу, чтобы не допустить врага в середину, не дать обойти; но мои дозорцы поглазастее твоих; они не упускали из виду приятельских передовиков.
– Скажи, пожалуйста, – засмеялся Богдан, – у моих то пошире глаза, а вот недобачают...
– Потому что не едят конины и кумыса не пьют, а ракию *, – мотнул уверенно головой Тугай. – Да вот тебе, кардаш, доказательство: мои выглядели и изловили десять ляхов, я их заарканил и приволок к тебе; показуют, что враг недалеко, миль за пять, за шесть, и идет на нас двумя чамбулами **: один сухим путем, с полуночи, а другой на байдарах, по широкой реке.
Богдан пристально посмотрел в глаза Тугай бею и помолчал с минуту, подавляя охватившее его волнение, а потом громко и радостно вскрикнул:
– Наконец то привел господь! С таким союзником другом не страшен мне ни один враг! – и потом, обратясь к своей старшине, добавил:
– Поздравляю вас, товарищи друзья, с утехой и славой: наш исконный враг идет к нам навстречу... Судьба его должна свершиться! Передайте же и славному рыцарству, и всем козакам и бойцам, чтоб не скупились на привет давно жданным гостям, – славы хватит на всех!
– Хвала гетману! Долгий век батьку! – ответила восторженная старшина, за нею откликнулись и все полки перекатным гулом.
На допросе с пристрастием пленные показали, что польское войско, состоящее из двух тысяч гусар, двух тысяч латников и трех тысяч кварцяной пехоты, под предводительством молодого Стефана Потоцкого и помощника его полковника Чарнецкого направляется через Тясмин к притоку его Жовтым Водам{322}, а что пять тысяч рейстровых козаков да тысяча немецкой пехоты отправились на байдаках с Барабашем вниз по Днепру.
Убедившись в истине этих показаний, Богдан сделал распоряжение двинуться немедленно и поспешно всеми силами к Жовтым Водам, чтобы успеть раньше занять правый берег, господствующий над местностью, хорошо ему известной еще с детства. Тугай бей со своими загонами пошел несколько левее, чтобы прикрыть фланговое движение главных сил.
Солнце заходило кровавым пятном, когда двинулись в поход соединенные силы вчерашних врагов, которых примирила на этот раз месть; весь закат горел ярким багрянцем и предвещал бурю.
Горящий нетерпением и боевым огнем, Богдан скакал на своем белом коне впереди Запорожского войска, за ним
* Ракия – водка. Мусульманский закон запрещает пить водку
** Чамбула – отряд.
неслись наклоненные бунчуки и развевалось блестящее знамя.
Не успели еще сумерки окутать степь серою дымкой, как к Богдану подскакал со стороны Днепра на взмыленном коне козак, видимо, из Чигиринского полка.
– Вернигора! – вскрикнул Богдан, опознавши приятеля, что спасался у него в бывшем Суботове. – Каким чудом, каким дивом?
– А таким, какое теперь всю Украйну поставило на ноги, какое заронило надежду всем на спасенье! – воскликнул Вернигора, снимая шапку. – Витает тебя, ясный гетман и батько, вся наша земля и кланяется челом. А меня то к тебе послала Ганна оповестить.
– А что, все здоровы, все целы? – перебил его тревожно Богдан.
– Слава богу, он милует! – успокоил Вернигора. – А вот байдаки с нашими рейстровиками плывут и к ночи будут в устье Тясмина...{323} недалеко отсюда, мили три четыре... там много есть прихильных, и Кречовский... только вот пехота немецкая, а то бы... если б послать кого... может, бог поможет.
– И Кречовский тут?
– Тут, на первом байдаке.
– Так я сам еду!
– Что ты, батьку? Опасно... Не доведи бог... Кто его знает?..
– Привернуть к святому делу рейстровиков братьев – это почти выиграть дело , – воодушевился Богдан, – а этого никто сделать не может, кроме меня самого... Так чтоб я поберег себя и упустил такой случай, быть может, посылаемый богом? Да будь я проклят после этого, а жизнь перед нуждой родины – плевое дело!