– Что ж, – пропыхтел толстый пан Опацкий, – допустим даже, что этот писарь и потерпел несправедливость, это еще не давало ему права подымать мятежа. У него оставался рыцарский суд с Чаплинским!
– Да что там! Ну, будет! Довольно!.. Это позор для шляхетства! – перебили его шумные крики панства. – Позор! Ганеба! Не будет этого вовеки!
– Этого и не желает король, – продолжал также спокойно Радзиевский, – он только не понимает, зачем посылали за Хмельницким вооруженную погоню, зачем его приговорила к смертной казни?
– Погоню за ним мы с тем и посылали, чтобы вернуть его назад. Но ведь пан посол, верно, знает, чем кончилась эта экспедиция и многие ли из пятисот душ, посланных нами, вернулись назад{309}. Впрочем, не знаю, – говорил язвительно Потоцкий, покусывая свои тонкие губы, причем правая нога его беспрерывно вздрагивала, – быть может, по мнению его величества, и это должно быть отнесено к мирным действиям?
– Кто б захотел вернуться, имея над своею головой смертный приговор? Если бы ему было объявлено прощение, то, без сомнения, он вернулся б назад, и не было бы повода к этим смутам, которые затеваются теперь.
– Ха ха ха! – разразился Потоцкий дерзким насмешливым хохотом, отбрасывая голову назад. – Пусть пан посол простит мне, но, клянусь святейшим папой, это даже забавно. Изменник, предатель, иуда – и король желает, чтобы ему опубликовали прощение! Не понимаю, почему это наияснейший король так благоволит к атому изменнику, когда кругом есть столько верных слуг отчизны?
Глухой шум едва сдерживаемого гнева пробежал по зале.
– Быть может, наияснейший король связан с паном писарем какими нибудь особыми узами благодарности, – продолжал язвительно Потоцкий, – но так как они, к несчастью; неизвестны нам, то мы и можем поступать только сообразно с своей честью и властью, вверенной нам отчизной, то есть охранять ее от предательства и измены!
– Верно, верно! Слава пану гетману! – забряцали кругом сабли. – Смерть предателям отчизны!
– Но, позволю себе заметить, – возвысил голос Радзиевский, – король не стал бы возражать против приговора пана коронного гетмана, если бы была доказана измена Хмельницкого. Обвинение же основывается на доносе одного лица, заведомого врага Хмельницкого. В письмах, которые прислал пан писарь к королю, он клянется...
– Ну, клятвам то теперь, пане посол, доверять не следует! – шумно перебил Радзиевского Чарнецкий, поворачиваясь в своем кресле. – Когда и высокопоставленные особы не считают нужным соблюдать свои клятвы, то чего ж можно ожидать от презренного хлопа?
– Верно! Верно! – раздалось среди панов.
– И мы получили от Хмельницкого немало писем, но странно было бы доверять им, тем более, что относительно его измены, – подчеркнул Потоцкий, – у нас есть более осязательные доказательства, чем донос Пешты! Полковник Кречовский, – забросил он голову, – что можешь ты сказать на этот счет?
– К сожалению моему, – ответил, вставая, Кречовский, – я должен признаться, что сам был на этом пиру, так как Хмельницкий был мне приятелем и кумом, но, несмотря на это, я не могу не сознаться в том, что бегство его на Запорожье было принято далеко не с мирными целями. Он уговаривал многих старшин следовать за собой, но я не согласился и предпочел лучше пойти ему навстречу.
К словам полковника Кречовского присоединился Барабань
– Хмельницкий хитер и умен, как бес, – заговорил он, – когда ему захочется обмануть, то он обманет не только короля, но и самого сатану! Примером его хитрости, к стыду моему, могу служить я сам! О, доверять ему нельзя ни в одном слове! Тем более что в том дерзком письме, которое он мне прислал из Запорожья, он и не думает скрывать своих намерений.
– Теперь, надеюсь, пан посол и сам видит, – произнес с едкою усмешкою Потоцкий, – что наши подозрения относительно измены Хмельницкого основаны не на одних пустых слухах. Но если бы он ушел сам, то пусть бы шел хоть к черту в болото, мы бы не стали тратить на этого хама ни одного жолнера! Все дело в том, – заговорил он еще медленнее и язвительнее, устремляя на Радзневского свои оловянные глаза, – что доблестный писарь увез с собою и знаменитые привилеи, о которых мы слыхали так много на сейме.
– Пану гетману известно доподлинно их содержание? – вспыхнул Радзиевский.
– Да. И не только мне, но и всему почтенному лыцарству. В привилеях заключается приказание козакам сделать набег против татар для того, чтобы втянуть их. в войну с нами. Ну, и как думает пан посол, если подобные бумаги попадут к хану, расположат ли они его к миролюбивым действиям против нас?
Радзиевский видимо смешался.
– Его величество никогда не выдавал подобных привилей, по всей вероятности, это подложные бумаги, сочиненные самими козаками.
– Надеюсь, – возвысил крикливо голос Потоцкий, – что выдавшие их не станут отказываться от своих подписей; но если допустить даже, что бумаги эти подложны, то не все ли равно это татарам? Им нужен только предлог, чтобы броситься на нас!
– Еще бы! Еще бы! – раздались кругом восклицания. – К тому же у татар был неурожайный год.
– Его величество хочет, вероятно, вознаградить пана писаря за потерю Суботова всем нашим имуществом и жизнью наших жен и детей! – наклонился к Чарнецкому Опацкий.
Замечание было сделано так громко, что Радзиевский услыхал его. Лицо его вспыхнуло ярким румянцем; негодование отразилось на умном, открытом лице.
– Что касается этих несчастных привилей, – произнес он громко, покрывая все голоса, – то я нахожу суждение о них слишком преждевременным. Конечно, пока они не будут у нас в руках, то доносам, преступным предположениям и злостным измышлениям, – бросил он быстрый взгляд в сторону Опацкого, – предоставляется полный простор. Закон и справедливость покажут в свое время, кто здесь прав и кто виноват. Теперь же перед нами вопрос о всей нашей отчизне. Если пан коронный и польный гетман и вельможное панство допускает мысль, что этими привилеями козаки могут вовлечь татар в войну против нас, то зачем же они еще ухудшают положение дела, возбуждая и дома кровопролитную, братоубийственную войну? Зачем допускают эти жестокие меры против местного народонаселения, которые возбуждают и ожесточают народ?