– Правда, правда! – отозвались кругом. – За здоровье ясновельможного пана гетмана и каштеляна! – поднялись келехи вверх.
– И за ваше, пышное панство, – улыбается всем хозяин и опоражнивает солидную чару. – Что же князь не делает чести моим поварам?
– Да я, ясновельможный пане Краковский, плохой едок... А его гетманская мосць не знает еще, какой результат последует в сейме на петиции Казаков?
– Вероятно, откажут.
– А нам на сеймиках нужно подготовить...
– Конечно... Но отведай, княже, вепржинки, – подложил два куска Конецпольский, – поросятина сама себя хвалит... А ваша велебность?
– Я занялся буженинкой, ясновельможный гетмане: не о едином бо хлебе...
– А пан подкоморий что же так плох? – обратился хозяин и к Кисилю.
– Внимание ясновельможного пана гетмана дороже для меня всех снедей, – ответил тот сладко, – подобно источнику в пустыне, оно насыщает душу величием чести, а сердце – преданнейшими чувствами к ясной мосци...
– Спасибо, пане; однако нельзя же обижать и утробу.
– Она, ваша ясновельможность, не будет забыта: в гетманском замке обилие неисчерпаемое, а панское гостеприимство и щедроты известны на всю Корону.
Вишневецкий поморщился от таких хвалебных гимнов хозяину и, бросив презрительный взгляд в сторону Киселя, обратился к Любомирскому, кормившему в это время собаку.
– Отличная борзая! Где его княжья мосць добыл такого?
– У одного мурзы, княже; пес берет волка с налету... по силе и по быстроте не имеет соперника.
– Но... – откинулся назад Вишневецкий и подкрутил ус, – князь не знает еще моей псарни... А любопытно, что взял за пса мурза?
– Пустое – двадцать хлопок на выбор.
– Ай, ай, – покачал укорительно головой Конецпольский, – такое пренебрежение к прекрасному полу!
– Прекрасный пол? Ха ха! – разразился смехом князь Любомирский. – Пан гетман обижает наших дам, называя так подлое быдло.
– Князь еще молод, и в этом случае опытность, конечно, за мной: булка может приесться, и взамен ее изредка кусок ржаного хлеба превкусен... Неправда ли, Панове?
– Правда, правда! – оживились многие, а патер, вспыхнув, скромно и невинно опустил долу очи.
Шум, крики, хохот и плоские остроты перемешались со стуком стульев и звоном стаканов.
Конецпольский задумался; Кисель вздохнул, а Радзиевский, пожав плечами, обратился тихим шепотом к соседу.
Первая скатерть была снята, а на чистую вторую принесены были и расставлены рыбные блюда: в серебряном массивном корыте, на пряном гарнире, лежал угрюмо осетр;
в позолоченных фигурных лоханках пышилась и парилась стерлядь; на полумисках, в сладкой красной фруктовой подливке, оттопыривали важно бока коропы; на больших сковородах нежились в подрумяненной сметане караси, а на изразцовой длинной доске лежала огромная фаршированная по жидовски щука.
– Ясное панство, – угощал радушный, любивший и сам покушать, хозяин, – обратите внимание на это чудовище, – указал он на осетра, – из Кодака гость; теперь у меня их ловят там и в бочках сюда доставляют живьем.
– Попробуем, попробуем, – раздались голоса, – этого казацкого быдла!..
– Присмирело небось, ударившись о кодацкие стены, – заметил комиссар Комаровский.
– О, certainement!{82} Они отшибут хвост, – добавил самодовольно Боплан.
– А бесхвостые попадают в гетманские бочки, – сверкнул зелеными глазами Чарнецкий.
– И служат лишь для утучнения шляхетских телес, – подмигнул Любомирский на Корецкого, уписывавшего осетра.
– Ха ха ха! Браво, браво, княже! – загремело кругом. – Великая за то слава коронному гетману, пану хозяину!
Кодак составлял гордость и больное место для гетмана, а потому с особенно ласковою улыбкой поблагодарил он за доброе слово пышных гостей; но надменному Вишневецкому это хвастовство Кодаком не понравилось; пятнистое лицо его искривилось злобной улыбкой и он, прищурив высокомерно глаза, едко заметил:
– Не выловить Кодаку осетров, пока не явлюсь на Низы я с своими баграми и неводом!
– Княжья удаль и храбрость известны, – мягко ответил хозяин. – Но Марс теперь к нам не взывает, а взывает лишь Бахус... И этого веселого божка нам нужно почтить, пышное панство, тем более, что и век наш не длугий, то и выпьем по другий... За здоровье моего почтенного гостя и славного рыцаря, ясного князя Вишневецкого! – поднял он келех.
– Виват, виват! – зашумела шляхта и полезла чокаться с князем; но тот отвечал холодно, не осилив еще вспыхнувшей злобы.
Сняли слуги вторую скатерть и уставили стол третьей переменой блюд. Появились в глубоких мисках и чашах разные соусы, паштеты, каши, пироги, вареники, бигосы и крошеное в кваске сало.
За третьей скатерью следовала уже главная перемена – жаркие; здесь уже фигурировала больше всякого рода дичь: лосина, сайгаки, зайцы, дрофы, стрепеты, утки и гуси. Все это было искусно зажарено и изукрашено диковинно хитро. К жаркому поданы были целые вазы разных солений и маринадов.
И третья, и четвертая перемены были так лакомы для гостей, что они приберегали особенно для них свой аппетит, поддерживая его специальными настойками и таки одолели наконец все и молча теперь отдувались, обливаясь потом.
Из дальней светлицы доносилось уже нестройное пение:
Сидела голубка на сосне,
Запела голубка по весне:
Ох, ох!
Кто не любит князь Яремы,
Его жонки Розалемы,
То пусть бы издох!{83}
Сняв четвертую скатерть и убрав всю посуду, слуги поставили среди стола огромные золотые жбаны и хрустальные кувшины, наполненные старым венгерским, дорогим рейнским, золотистою малагой, а между ними разместились скромно украшенные вековым мохом и плесенью бутылки литовского меду. Поставив перед каждым гостем еще по два золотых кубка, слуги наконец совершенно удалились из этой светлицы; один лишь дворецкий остался у дверей для выполнения панских желаний.
– Ну, мои дорогие гости, теперь и до венгржины, – налил Конецпольский соседям и себе кубки. – Еще дедовская, из старых погребов... Сделаем же возлияние румяному богу. Эх, подобало бы сии жертвоприношения творить совместно с усладительницами нашей бренной жизни; но я здесь по походному, в пустыне, в халупе, и лишен очаровательных фей...
– Я, напротив, этому обстоятельству рад, – заметил сухо Ярема, – вино и женщины, Панове, у нас становятся, кажется, единственным кумиром, и я боюсь, чтоб ему в жертву не была принесена наша отвага и доблесть!