– Три всадника гонятся за нами.
– Гони, гони, что есть духу! – побледнел, как полотно, Чаплинский.
Лошади подхватили, и сани понеслись стремглав по снежной равнине. От быстрой езды Чаплинского толкало и бросало из стороны в сторону, но он ничего не чувствовал, ухватившись за стенки саней; он только кричал обезумевшим голосом: "Гони! Гони! Гони!"
Между тем лошади, промчавшись таким бешеным карьером версты три, начали видимо ослабевать, а шум и крик сзади все продолжались; очевидно, всадники не отставал/* от них.
– Пане подстароста, – обернулся кучер, – вон машет руками, чтобы мы остановились...
– Гони, гони! Не обманет, ирод! – прохрипел Чаплинский, выпячивая от страха свои выпуклые глаза.
Лошади помчались снова... Однако теперь уже и подстароста видел, что такая бешеная скачка не может долго продолжаться. Они часто спотыкались и тяжело храпели, а крики всадника становились все явственнее и громче. Очевидно, расстояние уменьшалось.
– Раtег nostег!* – забормотал подстароста белеющими губами. – Засада, засада! Это он дает знать своей шайке; что то они теперь со мной сделают?.. Sanctus...** sanctus... san... san, все знания вылетели у него в одно мгновенье из головы, одно только стояло ясно: Хмельницкий – и смерть!..
Вдруг громкий возглас: "Тесть, тесть!" – долетел до его слуха. Чаплинский вздрогнул и прислушался.
* Отче наш! (латин.)
** Святой (латин.).
– Тесть, тесть, остановись! – кричал охрипший, задыхающийся голос.
"Не обманывает ли дьявол?" – подумал про себя Чаплинский и нерешительно обернулся назад. Не в далеком расстоянии мчался за ним во весь карьер Комаровский в сопровождении двух слуг.
– Фу ты, чтоб тебе попасть в самое пекло, – выругался сердито Чаплинский, облегченно вздыхая, – вырвался еще этот бык на мою голову! Что теперь делать с ним?
Лошади остановились. Комаровский подскакал к саням.
– Очумел ты, что ли, тесть? – заговорил он с трудом, задыхаясь от быстрой езды. – Кричу им, машу руками, а они еще скорей летят, сломя голову, словно за ними татарский загон по пятам спешит.
– Ни от кого мы не бежали, а тороплюсь я в Чигирин, – заметил степенно Чаплинский. – Ты слышал, верно, какой отдал мне гетман приказ?
– Затем я и догонял тебя! Возьми меня с собою... там уже удастся накрыть его.
"Фу ты, дьявольщина, час от часу не легче, – вскрикнул про себя Чаплинский, – вдобавок ко всему придется еще прятаться от этого бешеного быка!"
– Хорошо, – произнес он вслух, – собери только побольше своих челядинцев, дела будет много...
– Когда выступаешь?
– Завтра к вечеру.
– Я буду в этой поре в Чигирине.
Путники распрощались и поехали по противоположным направлениям.
– Что? Что случилось? – спросила с театральной тревогой и изумлением Марылька, когда растерянный и взбудораженный пан староста ввалился в свою светлицу.
– А то, моя богиня, что нам надо сейчас же паковаться и завтра чуть свет выезжать из Чигирина.
– Зачем? Куда? Почему?
– Зачем? Затем, чтоб избавиться от приезда Хмеля, – грузно опустился на стул Чаплинский. – Куда? Куда возможно подальше от этого места, и, наконец, потому, что при встрече с нами пан Хмель непременно пожелает содрать и с меня, и с вас, моя пышная крулево, кожу себе на сапоги!
– Хотя слова пана и грубы, как свиная щетина, – вспыхнула Марылька, – но все же я не вижу из них, в чем дело.
– В том дело, моя пани, что Хмель бежал!
– Бежал?! – вскрикнула с плохо скрытою радостью Марылька и отступила.
– Да, бежал, а вместе с ним и все его сообщники; и эти проклятые привилеи, которые еще наделают нам бед!
Марылька молчала. Она стояла перед Чаплинским с каким то странным, загадочным выражением лица; не то гордая, не то торжествующая улыбка приподымала углы ее тонко очерченного рта. Казалось, страшное известие доставляло ей какую то непонятную радость.
– Его, этого разбойника, хотели было казнить, – я писал тебе, – а вот... вдруг... Гетман и староста, все войско в тревоге, – продолжал Чаплинский.
– Разве он так страшен? – произнесла медленно Марылька.
– Хам, хлоп! – пожал надменно плечами Чаплинский. – Конечно, он попадет не сегодня завтра к нам на кол; за ним уже послали погоню. Но здесь он пользуется большею силой, чем любой король в своей земле. Все это быдло предано ему; по одному его слову встанут все!
Слабый, подавленный вздох вырвался из груди Марыльки, и все лицо ее покрылось вдруг горячим румянцем.
– Но разве так они опасны? – поспешила она спросить.
– Конечно, нет! Сволочь, которую нужно разогнать плетьми! Но так как ими кишит вся округа, то, клянусь всеми чертями, я не ищу с ними встречи и предпочитаю уйти из этой бойни, чтоб они не сделали бигоса из моих потрохов!
– Пан труслив, как баба! – произнесла презрительно Марылька, бросая на Чаплинского гадливый взгляд.
Чаплинский побагровел.
– Заботливость о моей королеве пани принимает за трусость. Хорошо! Но если бы я был трусом, я бежал бы сам, а не вез с собой и пани, из за которой и загорелся сыр бор.
– Пан думает, что Хмельницкий поднял все восстание из за меня? – спросила каким то странным голосом Марылька.
– А то ж из за кого же? Быть может, из за этих хлопов? Го го! Сидел же он до сих пор, как гриб, и не помышлял о мятежах, а как только пани покинула его, так вся кровь и закипела в этом диком волке. О, теперь я знаю, он готов обратить в руину всю Польшу, погубить сотни, тысячи людей, лишь бы добиться своего и силой взять пани назад!
Марылька молчала. Высокая грудь ее подымалась часто и порывисто; прелестная головка была гордо закинута назад; глаза горели каким то странным светом; жаркий румянец вспыхивал на щеках.
– Из за меня... всю Польшу, – повторила она медленно, словно упиваясь едким блаженством этих слов.
– То то ж и дело! – продолжал Чаплинский, не замечая ее состояния. – Что бы мне было, если бы меня и поймал Хмельницкий? Я не изменял ему. Я только взял пани с ее собственной воли, о чем досконально известно и ему... Впрочем, – окинул он Марыльку насмешливым взглядом, – если пани думает, что этот седой кавалер в бычачьей шкуре встретит ее и теперь любезно, то...
Теперь уже Марылька вспыхнула до корня волос.