Взрыв разнузданного хохота оглашал роскошную светлицу, когда Чаплинский вошел в нее.
– Кто там? – спросил резко коронный гетман, прищуривая свои выпуклые глаза и стараясь взглянуть через головы сидящих за столом.
– Пан подстароста Чигиринский, – ответил кто то из гостей.
– Чаплинский? – изумился Конецпольский. – А что там, пане? Пожалуй сюда!
– Привет мой славнейшему гетману и ясновельможному рыцарству, – поклонился Чаплинский, – надеюсь, что мой доклад не будет настолько ужасен, чтобы прервать шляхетское веселье...
– Будь гостем, пане, – приветствовал его милостиво, хотя и свысока, коронный гетман, – отогрей горло медом и сообщи, какое дело привело тебя к нам; потому что, хотя нас не может испугать никакая новость, но все же думаю: что либо маловажное не оторвало б тебя, пане, от молодой жены, приобретенной с таким трудом.
Дружный смех поддержал остроту пана гетмана. Чаплинский поторопился изобразить на своем лице самую счастливую улыбку; затем он опустился на предложенный ему стул, расправил кичливо свои усы, осушил сразу два кубка и начал свой доклад, отбрасываясь небрежно на спинку стула:
– Конечно, дело самой малой важности, и если бы только я не был таким строгим и требовательным как к своим подчиненным, так и к самому себе, то стоило бы мне остаться только лишний день в Чигирине, а затем прибыть на пир к панству с мешком поганых голов этого быдла, и всему делу был бы конец!
Чаплинский обвел собрание торжествующим взглядом и, видя, что все взоры устремлены с любопытством на него, продолжал с еще большею важностью:
– Дело в том, что этот бунтарь, хлоп и бездельник Хмельницкий свил себе гнездышко у меня под боком в Чигирине. Я оставил его на свободе, словно усыпленный его хитростью, а сам думаю себе: пусть птичка полетает на свободе, – увижу, с кем сносится да о чем чиликает, а тогда уж всю стаю сеткой и накрою. Надо сказать панству, что у меня в Чигирине всюду глаза и уши: мышь не пробежит! Да! Клянусь святым Патриком, так! Так вот этот бездельник начал исподволь свои делишки, а я молчу, и совсем даже глаза зажмурил, поджидаю, что то будет? Ну, вчера собрал он у себя всех старшин этой рвани; выкрали у полковника Барабаша те привилеи, что выдал им тайным образом наш достославный король, и, поклявшись страшною клятвой выпустить всем вельможным панам кишки и не оставить в Польше камня на камне, собаки эти бросились тою же ночью на Сечь!
– Быдло, пся крев! – крикнул яростно Потоцкий, опрокидывая свой кубок. – Я говорил, что их надо было тогда еще уничтожить всех до единого на Масловом Ставу!
– Как мог отец мой доверять такому предателю? – вскрикнул, в свою очередь, юный Конецпольский.
– Хмельницкий хитер, как лис, а покойный гетман был милостив и доверчив, а вследствие этого и благоволил к этой мятежной рвани, – заметил скромно Чаплинский.
– Но не таков я! – вспыхнул юный староста.
– Да не во гнев тебе, ясноосвецоный княже, – заметил раздраженно Потоцкий, – покойный отец твой принадлежал к той партии, которая потакает этим безумным и дерзким планам короля. Они больше всего бунтуют козачество, они подымают его против нас, законных их господ. На сейме, небойсь, плакал этот мечтатель о деспотии, говорил, что мы расшатываем государство! – шипел, зеленея от злости, Потоцкий. – А кто расшатывает государство, как не он? Для своих гнусных целей он подымает рабов на господ. Он унижает власть, а не мы.
Все словно обезумели в светлице. С грохотом покатились отодвигаемые стулья, кубки полетели со стола. Крики, проклятия и брань наполнили невообразимым ревом всю комнату.
– Измена, измена! – кричал исступленно Чарнецкий, сверкая своими зелеными глазами. – Покушение на нашу золотую свободу! Вот когда открывается истина, а на сейме говорили, что все это ложь!
– Измена, измена! – кричали за ним и другие. – Нас хотят обратить в рабов, отдать подлым холопам!
– Ему уж давно хочется самодержавной власти! – надрывался, багровея от злобы, жирный пан Опацкий.
– В чем состояли эти привилеи, известно пану? – перебил всех, кусая от бешенства губы, Потоцкий.
– То была грамота короля, предписывавшая козакам броситься на татар и в море для того, чтобы силою вовлечь Турцию в войну, и, кроме того, в ней представлялись этому быдлу особые права и королевские милости.
– Сто тысяч дяблов! – даже подпрыгнул на своем месте Потоцкий. – И эти собаки осмелились?
– Они бросились с ними на Сечь; оттуда Хмельницкий думает направиться в Крым, а тогда...
– Погоню за ними! – затопал в ярости ногами Потоцкий, срываясь с места.
– Она уже послана.
– Всех переловить!
– Завтра же они будут в моей тюрьме!
– На колья! Четвертовать! – захлебывался от бешенства Потоцкий, и белая пена выступала на его тонких губах.
– За этим я и приехал: Хмельницкий – писарь войсковый.
– Тем лучше, – перебил его молодой Конецпольский.
– На кол его, – яростно завопил Потоцкий, – чтобы всем был пример в глазах!.. А мы приедем и учиним им такую расправу, что вылетит у них из головы мятеж!
Яростные крики панства огласили всю комнату.
– Я просил бы вашу ясновельможность дать мне письменный приказ, потому что, зная пристрастие короля к этому гнусному бунтарю и изменнику, я боюсь, как бы моя скорая расправа не была поставлена мне в вину.
– Завтра же получишь приказ. Я отвечаю! – вскрикнул резко Потоцкий.
– Все будет, как желает пан гетман! – поклонился подобострастно Чаплинский.
На следующий день под вечер Чаплинский, снабженный приказами гетмана и старосты о немедленной казни Хмельницкого и его сообщников, отправился с самыми радужными мечтами в Чигирин.
В Чигирине его уже поджидал Комаровский.
– Что доброго? – спросил Чаплинский, входя в свою светлицу, в которой уже метался с каким то глухим ревом Комаровский. С своими налитыми кровью, остановившимися глазами и широким лбом он действительно напоминал взбесившегося быка.
– Что доброго? – повторил свой вопрос Чаплинский.
– Ничего, – остановился перед ним с диким лицом Комаровский, – нет ее нигде.
– Ну, а Хмельницкий?
– Хмельницкого поймали... на ярмарке... коней покупал... а остальные разлетелись, я хотел броситься за ними в степь... мало людей... у них всюду сообщники...