– Ха ха ха! – покатился со смеха Хмельницкий, и лицо его покрылось яркою краской, а в глазах сверкнул торжествующий огонь. – Не может быть, куме! Прости меня, а я не верю, чтоб можно было... Ха ха ха! Меж жинчиными плахтами, говоришь?
– Ей богу... чтоб я не дождал святого праздника, – говорил заплетающимся языком Барабаш, ударяя себя кулаком в грудь. – Оно, видишь... оно безопаснее... туда, думаю, не всякий полезет... Меж тем и думка такая: а что, как кривая козаков вывезет... – говорил он, уже не стесняясь ничьим присутствием, – тогда мы и вытянем из подспуда привилеи... и объявим... вот и нам перепадет... хе хе хе... – всколыхнулся он и едва не опрокинулся, – хе хе хе... перепадет на зубок!
– А отчего же пани полковникова не сделала мне чести? Засиделась в Черкассах?
– Какое? – вскинулся Барабаш. – Клятая баба... меня одного не пускала, но бог сжалился... заболела... Так я ее у Строкатого... у свата... на хуторе и кинул...
– У Строкатого, в Лыпцах?
– Гм... гм!.. – мотнул Барабаш головою.
– Ай да кум, ай да старшой! – закричал Богдан, подымаясь с места. – За здоровье его да за его мудрую голову, дай, боже, чтобы у нас побольше таких было...
– Слава, слава, слава! – закричали кругом шумные голоса.
Началось всеобщее целование. Нос и Нечай поддерживали Барабаша; но, несмотря на это, он едва стоял на ногах и сильно покачивался вперед. Теперь он уже совершенно растрогался. Глаза его слезились, язык едва ворочался во рту.
– Спасибо, спасибо... детки... батьки!.. – говорил он, утирая глаза и целуясь со всеми... – Дай, боже, вам... и того... и сего... и всякого... А тебе, Богдане... уж так ты меня развеселил, потому один я на свете несчастный... А полковница иссушила меня, панове... А ты, Богдане... давай побратаемся... потому один я... ей богу ж, один как палец! – уже совсем захныкал Барабаш.
– Добро! – согласился Богдан. – Только ты прежде, куме, сядь, а я тебе для побратанья такой венгржинки поднесу, какой ты у гетмана не пробовал! Эй, Катря и Оленка, сюда! – скомандовал он дивчатам, которые уже тут и стояли. Краснея и робея, подошли они к отцу. У одной в руке была пузатая фляжка, вся седая от моха, у другой на подносе две солидные чары.
– У у! – потянулся к дивчатам Барабаш. – Цыпляточки... курип... курип... кур рипочки... малюсенькие... беленькие... пухленькие, ух! – потянулся он и ущипнул Оленку за подбородок. – Люблю таких... пухляточек...
– Да ты пей, пей, куме, – поднес ему чарку Богдан.
Барабаш опрокинул ее в рот и зажмурил от блаженства глаза.
– Ну, утешил ты меня, куме, – залепетал он, склоняясь головой на плечо Богдана, – утешил. Проси теперь, что хочешь, – все дам... Дивчатки... курипочки... цыпляточки... берите у меня все... я один... все равно пропадет... берите и саблю и пистоли... и все, все, что хотите...
– Ну, это на что им! – усмехнулся Богдан. – А вот, если твоя милость, перстенечек да хусточку на память им дай, чтобы помнили твою ласку...
– Нате, а тебе, Богдане, вот эту печатку... на спогад, – снял он кольцо, печатку и хустку.
– Спасибо, друже и куме! – обнял его Богдан.
– А кури поч кам... сам я надену и за это их по це це лую... старому можно... ей богу... не оскоромлю... ух! Пухленькии... – потянулся он было к дивчатам, но покачнулся и непременно бы свалился под стол, если бы Нос не поддержал его. – Кур рипочки... цяцяные... знаешь, куме, пухленькие... кругленькие... – лепетал он уже с полузакрытыми глазами, стараясь вывести пальцами какие то круглые очертания и опускаясь головою на стол.
Но Богдан уже не слышал его пьяного бормотанья. Зажавши в руке кольцо, печатку и хустку полковника, он быстро выскочил в сени.
– Тимко! – крикнул он, задыхаясь от волнения.
– Тут, батьку, – отвечал молодой козак, который уже поджидал с нетерпением отца.
– Оседлан конь?
– Готов.
– Лети стрелой к полковнице на хутор... в Лыпци, до Строкатого... Вот хустка, печатка и кольцо Барабаша... Скажи ей, что полковник велел выдать тебе те привилеи, которые он получил от короля и запрятал между ее плахт в скрыньку... Скажи, что их нужно передать сейчас же пану старосте... а то козаки сделают наезд...
– Ладно, батьку!
Смелое лицо молодого хлопца горело решимостью.
– Не забудь ничего.
– Все помню.
– Лети ж, не жалей коня: помни, от этого зависит все дело.
– Вчас буду назад!
Хлопец вышел из сеней, и через несколько секунд до Богдана долетел звук крупного конского топота. Богдан выглянул в двери и увидел, как Тимко промчался мимо дома во весь карьер. "Ну, с богом", – произнес он мысленно и возвратился в большую светлицу. В комнате уже темнело, но никто не думал зажигать свечей. Все столпились в величайшем волнении посреди светлицы. Барабаш уже лежал совершенно пьяный, склонившись головою на стол, иногда только из его полуоткрытого рта вырывалось какое то неопределенное и бессмысленное мычанье.
– Кого послал? – окружили Богдана старшины.
– Тимко уже полетел.
– Ладно, – произнес Нечай, – а эту рухлядь, – указал он на Барабаша, – помогите мне кто выволочить, чтоб не мешала тут.
– Идет! – согласился Нос.
– Ну, и выпасся ж на наших спинах, – крякнул Нечай, подымая Барабаша за плечи, тогда как Нос взял его за ноги, – словно кабан откормленный!
– М м! – промычал Барабаш, приподнимая веки, и, взглянув тусклыми пьяными глазами на Нечая, пробормотал бессвязно: – Пухленькие... знаешь, куме... пух пух х х...
Выволокши огромное тело Барабаша, Нечай и Нос вернулись в светлицу. Зимние сумерки быстро надвигались. Никто не садился больше за стол; в полутьме он выдвигался какою то безобразною грудою с опрокинутыми скамейками и лавами, и кругами меду и вина.
– Седлать коней! – распоряжался Богдан отрывистым, напряженным тоном. – Ты, брат Богун, да Ганджа, да сын мой Тимко со мной на Запорожье... сейчас же, не теряя времени, чтобы не успели нас слопать паны... Тебе, Ганно, поручаю дом мой... охрани его... с тобою будут Варька и дед. Вы, братья, – обратился он к старшинам, – ждите наших известий... сидите тихо и смирно... валите все грехи на меня... не подавайте никакого подозрения до тех пор, пока мы не встретимся с вами лицом к лицу.