Богдан прижал ее к себе горячо, до боли, и хотел было поцеловать в глаза, но Елена судорожно уцепилась за шею руками, и сдерживаемое рыдание вырвалось у ней из груди.
– Ты плачешь? Плачешь? Счастье мое, пташечка моя, ангел мой ясноглазый! – говорил растроганно Богдан, покрывая ее головку жаркими поцелуями. – Теперь я вижу, что тебе жаль твоего татка, теперь я вижу, что ты любишь меня! Ах, если б ты знала, какою радостью наполняешь ты мое сердце! Задохнуться, умереть можно от счастья! – вскрикнул он, прижимая ее к себе. – Что мне все вороги, когда я верю тебе, Елена?.. Ты говорила, что любишь только сильных; в этом ты не ошиблась, верь мне! И мы будем с тобою счастливы, потому что твое счастье – вся жизнь для меня!
Он припал долгим, долгим поцелуем к ее заплаканному лицу и затем заговорил торопливо:
– Ну, прощай, прощай, моя королева, моя радость, не тревожься, не думай... Будь весела и покойна, – перекрестил он ее. – Береги моих деток. – И, обнявши ее еще раз, он решительно повернулся и направился скорыми шагами на дворище, где уже давно его ждали.
– На бога! Постой... Мне надо... Я должна... Ой! – рванулась было к нему Елена, но Богдан не слыхал ее возгласов. От быстрого ее движения Юрась упал на землю; она растерянно бросилась к нему, и когда Богдан совершенно скрылся, прошептала: – Что ж, судьба! Что будет, то будет!
Все уже были на конях. Богдан вскочил на своего Белаша, и тот попятился и захрапел, почуяв на спине удвоенную тяжесть.
– Ну, оставайтесь счастливо! – снял шапку Богдан и Перекрестился.
Спутники его тоже обнажили чубатые головы.
– Храни тебя и всех вас господь! – перекрестил их издали дед.
В это время Андрийко подбежал к отцу и, ухватясь за стремя, прижался головой к ноге.
– Тато, тато! Поцелуй меня еще раз! – произнес он порывисто, и что то заклокотало в его голосе.
Богдан нагнулся с седла и поцеловал его в голову, а потом, окинувши еще раз все прощальным взором, крикнул как то резко: "Гайда!" – и понесся галопом со двора в Чигирин.
X
По просеке между лесами Цыбулевым и Нерубаем едут длинным, стройным ключом козаки; червонные, выпускные верхушки высоких их шапок алеют словно мак в огороде, а длинные копья с сверкающими наконечниками кажутся иглами какого то чудовищного дикобраза. Лошади, преимущественно гнедые, плавно колеблются крупами, жупаны синеют, красные точки качаются, а стальные иглы то подымаются ровно, то наклоняются бегучею волной. За козаками тянется на дорогих конях закованная в медь и сталь пышная надворная дружина *.
Впереди едет на чистокровном румаке молодой Конецпольский; на нем серебряные латы, такой же с загнутым золотым гребнем шлем... Солнце лучится в них ослепительно, сверкает на дорогом оружии, усаженном самоцветами, и кажется, что впереди движется целый сноп мигающего света. По левую руку пана старосты качается на крепком коне увесистый пан Чаплинский; он залит весь в металл и обвешан оружием; тяжесть эта ему не под силу, и он отдувается постоянно. По правую руку едет в скромном дорожном жупане на Белаше пан Хмельницкий; осанка его величава, взгляд самоуверен, на лице играет энергия; на правой руке висит у него пернач – знак полковничьего достоинства. За Атаманом хорунжий везет укрепленное в стремени знамя; оно распущено, и ветер ласково треплет ярко малиновый шелк; по сторонам его бунчуковые товарищи держат длиннохвостые бунчуки... В первом ряду козацкой батавы на правом фланге выступает бодро. Тимко на своем Гнедке, а налево едет из надворной команды угрюмый Дачевский.
* Надворная дружина – частное войско магната.
Жутко на душе у Чаплинского; что то скребет и ползет по спине холодною змеей, а лицо горит, и расширенные глаза перебегают от одного дерева к другому, всматриваются в темную глубь... и кажется ему, что оттуда выглядывают косые рожи с ятаганами в зубах.
– Нас Хмельницкий ведет страшно рискованно, – не выдерживает и подъезжает к Конецпольскому подстароста, – на каждом шагу можно ожидать татарской засады в лесу, а мы растянулись чуть ли не на полмили... без передовиков... едем словно на полеванье; нас перережут, как кур...
– Пан чересчур уж тревожится, – отвечает с оттенком презрения староста, – наш атаман – опытный воин...
– Но можно ли ему вполне доверять?
– Пане, это мое дело! Наконец, я доводца в походе! – бросает надменно староста, и Чаплинский, побагровевший, как бурак, отъезжает, сопит и мечет вокруг злобно пугливые взгляды.
Время идет; лесная глушь становится еще мрачнее; тихо; слышен мерный топот копыт, да иногда доносится издали крик пугача... Конецпольский, выдержав паузу, обращается с своей стороны к Хмельницкому, приняв совершенно небрежный равнодушный тон; его тоже интересует отсутствие авангарда и полная беззащитность отряда от нападений из леса.
– Ясновельможный пане, – ответил ему с полным достоинством Богдан, – татары сами боятся лесов и никогда по ним не рыщут, они держатся только раздольных степей. Независимо от этого у нас есть не только надежный авангард, но и с обеих сторон отряда пробираются по трущобам и дебрям мои лазутчики плазуны... Раздающиеся по временам крики пугача или совы – это наши сигналы.
– Досконально! – воскликнул вполне удовлетворенный староста. – Хитро и остроумно! Я не ошибся в военной предусмотрительности и доблести пана и вполне убежден, что он оправдает их.
– Весь к защите края и к панским услугам, – снял Богдан шапку и, сделав ею почтительный жест, насунул ее еще ниже на брови.
К вечеру только начал редеть лес, открывая иногда широкие закрытые поляны...
– Не отдохнуть ли нам здесь? – обратился Конецпольский к Богдану. – Место укромное, люди отдохнут, кони подпасутся, да и нам полежать и закусить не мешает. Разбило на коне – страх!
– Как егомосци воля, – улыбнулся слегка Богдан. – только засиживаться нельзя, с татарами главное – быстрота и натиск...
– На бога, вельможный пане, – взмолился к пану старосте Чаплинский, – отдых! Сил нет... изнурены... в горле пересохло... вся наша надворная команда едва держится в седлах!..
– Я прикажу, за позволеньем панским, – нагнулся почтительно в сторону Конецпольского Богдан, – остановить здесь полк, призову сюда и моих разведчиков... тут рукою подать до опушки.