– Может быть, – смущалась все больше Катря, – к другим, а вот к нам и к тату... Она часто и гуляла с ним, и утешала его, чтобы тато не журился.
– Да, послушала б ты няню или Матрону булочницу, много и я не разберу, а ты и подавно, а говорят нехорошо... Она лукавая и скверная.
– Не говори так, Оксана, мне все таки жалко ее; она одна, сирота, нас жалеет, да вот целую неделю тужит о чем то...
Оксана нахмурилась и начала усердно вышивать. Долго сидела Катря, задумавшись, затем она взглянула на свою подругу и ей захотелось загладить причиненную ей досаду.
– Ну, не дуйся ж, Оксана, – обвила она ее шею руками, – а когда ты ждешь Олексу?
– Не знаю, – ответила та, покрывшись вдруг при названном имени густым румянцем и склоняясь еще ниже над работой, – передавал, что скоро, может, освободится, тогда непременно приедет сюда.
– Надолго?
– Не знаю и того, – вздохнула Оксана. – Только где ж ты видела, чтобы из Запорожья надолго отпускали?
– А ты уже очень соскучилась за ним? – усмехнулась лукаво Катруся.
Но на предательский вопрос последовал в ответ только подавленный вздох, и головка молодой дивчыны наклонилась еще ниже над работой.
– Ну, ну, будет печалиться! – закричала весело Катря, бросая уже совершенно в сторону работу и садясь на лавку рядом с подругой. – Будет, говорю тебе, слышишь? – обхватила она ее шею руками и насильно притянула к себе.
Оксана ничего не ответила и только крепко зажмурила глаза.
– А очень ты его любишь, Оксана?
– Ох, Катрусю! – вздохнула дивчына, прижимаясь к ее груди и обвивая шею подруги руками, – так люблю, что и сказать не могу!
В это время шумно распахнулась дверь, и в ней появился сияющий радостью и здоровьем мальчик лет тринадцати; через плечо у него висело два зайца.
– А что, затравил, затравил! – крикнул он весело, весь запыхавшись от ходьбы и волнения. – Гляньте ка, – сбросил он их на пол.
– У, какие здоровые, – подбежала Оксана, – как кабаны!
– Возьми их, Андрийко, – отозвалась смущенная Катря, – ишь накровавил... И что они тебе сделали?
– Капусту вон за пасекой выгрызли, – потирал руки и любовался своей добычей Андрийко.
– Где ты их подцепил? – волновалась Оксана.
– А тут же, за капустой, в левадке... Тимко пошел к ковалю коней ковать, а я пошел с сагайдаком на леваду... Росяно – страх!.. Вот я и пошел, а за мной и увяжись Джурай да Хапай... молодые еще... Тимко их недолюбливает, а я...
– Славные, славные цуцки! – оживлялась все больше Оксана. – Ты увидишь, Андрийко, что они и Знайду, и Буруна за пояс заткнут...
– Заткнут, заткнут, – воодушевлялся хлопец, – слухай же: пошел я по капусте, сбиваю головки... Вдруг – куцый! Я второпях пустил стрелу – не попал... Заяц в левадку так и покатил, а из левадки в луг... Собаки же где то замешкались... Я ну кричать... Принеслись, увидели – да как пустятся! Растянулись, как бичи. Заяц клубком катится к лесу, а они стрелою наперерез... Я бегу, ног не слышу и сапоги сбросил... вот, вот уйдет... ан нет! Растянули, настигли!.. А на обратном пути и другого затравил!
– Где же ты сапоги бросил? – допытывалась в ужасе Катря.
– А там, в бурьянах... после найду.
– Молодец, Андрийко, молодец! – восторгалась Оксана.
Хлопец действительно был красив, так и просился на
полотно. Симпатичное личико, детски нежное, алело здоровым румянцем; темные глаза горели удалью и утехой; волосы, подстриженные грибком, были ухарски закинуты; штанишки, подкрученные за колени, обнажали белые, мускулистые ноги. Во всей еще несложившейся фигуре его видны были природная гибкость и грация.
– Иди переоденься, – настаивала Катря, – чтоб тебе еще не досталось за сапоги!..
– Эх! – махнул рукою Андрийко.
– Любый, славный! – обняла его крепко Оксана.
– Пусти, – вырывался хлопец, – мне есть хочется... аж шкура от голода болит.
Заскрипела внутренняя дверь, и в светлицу вошла сгорбленная старуха, повязанная темным платком. Глянула она на Андрея и ударила руками об полы.
– Господи, что это он наделал? Забрехался, окровавился... босый... Долго ли до беды?
– А ты посмотри, няня, какие зайцы, – начал было вкрадчиво мальчик.
– Что мне зайцы! – перебила она, – беспутный... Ступай переоденься сейчас...
– Дай мне есть, бабо...
– Годи, годи!.. Переоденься!.. Иди, иди! – и баба потащила Андрийка за руку.
А в горенке, теперь еще лучше разубранной, сидит Елена. Не хочется ей сходить вниз, досадно как то, видеть никого не хочет... И скучно, и тоскливо, и не выходят из головы слова Чаплинского. Смотрит она в окно, под которым в роскошном наряде расстилается сад широкими ступенями. Прежде тешил он ее своими задумчивыми вершинами, своею приютливою тенью, а теперь кажется дикою глушью. И этот будынок тоскливо мертв, ах, и все они!.. Что ни говори, хоть и добрые, а хлопы, да и только. И разве можно их со шляхтой сравнять? А он?.. Она в нем ошиблась!.. Положим, известие, переданное Чаплинским, могло взволновать и его, так почему же он не заботится сбросить с себя гнусное подозрение и показать себя настоящим шляхтичем, а не бунтарем козаком? Елена вспомнила слова Чаплинского и покраснела. Они его не считают за пана, нет, нет! Да и он сам виноват в том. Кем окружает себя? Опять бандуристы, старцы и еще худший сброд. Да и не очень то он и о ней думает: приходит какой то молчаливый, угрюмый, все скрытничает, не доверяет ей. Это обидно, больно, она все отдала, она любила, а он разве спешит успокоить ее, отвести угрожающую опасность? Думает ли он об этом? Ха ха! Ему лишь бы самому было хорошо, а что ей весело ли, скучно ли – все равно! Ну, что с того, что он целует ей ноги, дарит дорогими нарядами, камнями, жемчугами? Что ей с того, когда ни их, ни красы ее не видит никто?.. А он нарочито избегает теперь всех. Ах, скучно, скучно как! Хотя бы опять попасть в прежнюю обстановку.
И вдруг перед глазами Марыльки встали непрошенные образы: роскошные залы, блеск, аромат, пышные кавалеры, восторженные похвалы, теплые пожатия рук, пламенные взоры. Мечты несли ее, несли неудержимо: вот она снова на охоте; блестящее собрание; ее замечают, перешептываются, громкий говор, смех, звук серебряных рожков, отдаленный лай собак и страстный шепот Чаплинского... здесь близко, близко, над самым ухом у ней.