– Проклятье! – вскрикнул Чарнота, бросаясь к окну. – Что ты наделала?
Он быстро взглянул в окно, и снова крик ужаса вырвался у него из груди: фонарь, висевший на вершине башни, судорожно заколебался и полетел с высоты вниз, и в то же время донесся до него поднявшийся у брамы крик и звук сабель.
– Они погибнут! – вырвался у него вопль из груди.
– Ага, изменник! – вскрикнула бешено Виктория, хватая его за руку. – Теперь ты не уйдешь от меня!
– Мало! – отступил от нее гордо Чарнота и произнес громко и смело: – Я Чарнота, разбойник, товарищ Кривоноса. Ну, спеши же теперь к своему князю и скажи ему, что мы прибыли сюда для того, чтобы выжечь весь замок и истребить всех вас до единого.
– Ай, матка свента! – воскликнула с невыразимым ужасом Виктория, как подстреленная птица, зашаталась и, хватаясь за стену, опустилась на пол.
Окна башни начали мигать огнями. Послышалась тревога.
– Проклятье! – шептал Чарнота, задыхаясь и потрясая с усилием решетчатое окно. – Все погибло! Смерть, ужас, бесчестье! А!.. – тряс он с остервенением железную раму. Лицо его покрылось багровым румянцем, на лбу надулись жилы. – Проклятье! Пекло! – кричал он бешено, но рама не поддавалась. Крик и шум в замчище принимали все более угрожающие размеры. Вот по двору замелькали фонарики.
– Куда ты? Я не пущу тебя! – вскрикнула Виктория, приходя в себя и заметив, что Чарнота стоит на окне. – На бога! Там верная смерть, я спасу, я спрячу тебя! – поползла она к нему.
– Не подходи, змея! – оглянулся на нее исступленный Чарнота, потрясая с нечеловеческим усилием раму. – Позор! Предательство!
– На бога, на панну! – захлебывалась с рыданьем Виктория, ломая руки и ползая у ног Чарноты. – Я спасу тебя, я спрячу! Князь – кат, пепельные муки!
– Пусти! Я товарищей не брошу! – вырвался от нее Чарнота, но цепкие руки судорожно охватывали его, мешая свободе движений.
– Ай! Не удержу тебя! Ты уйдешь, ах, смотри, то князь Иеремия! – вскрикнула обезумевшим голосом Виктория, увидевши князя во главе своих латников, быстро мчавшегося к воротам. – Смерть, смерть, смерть! – закричала она, цепляясь в беспамятстве за одежду Чарноты.
– Прочь, или я убью тебя! – оттолкнул ее Чарнота с такою силой, что она плашмя упала на пол.
– Езус Мария! Ратуйте! – взвизгнула Виктория с последнею отчаянною надеждой, протягивая руки к Чарноте, но он уже был на окне. Рама наконец распахнулась и сорвалась со звоном. Освещенный огненным заревом, казак готов был ринуться вниз, как вдруг чьи то сильные, тяжелые руки схватили его сзади за плечи, и он, потеряв равновесие, грохнулся замертво со всей высоты головою об пол.
31
Две недели прошло с тех пор, как Богдан вернулся домой и Марылька водворилась в семье. За это время уже к ней попривыкли немного, а сначала приезд польской панны поразил было всех и послужил на целую неделю материалом для всевозможных хуторских толков. Хотя Богдан и объяснил с первых слов, что великий канцлер и найяснейший круль принимают в этой сиротке большое участие, даже просили его, Богдана, взять ее под свое покровительство, как спасенную им же от смерти, но всем казалось странным, во первых, то, что дочь польского можновладца поручается в опеку казаку, а во вторых, что об этом спасении до сих пор никому не было известно.
Жена Богдана встретила Марыльку приветливою улыбкой, довольная тем, что ее муж почтен доверием и лаской наияснейших особ, а главное, что он вернулся, что царица небесная сжалилась над ее мольбами, послала ей в последние минуты скорбной жизни отраду увидеть дорогого Богдана, сказать ему прощальное слово и сомкнуть при нем навеки глаза.
Положение больной было уже смертельно. Удушье не давало ей ни сна, ни минутного даже покоя; высохшее до ужасающей худобы желтое лицо ее почти утопало в высоко взбитых подушках, руки неподвижно лежали, как тонкие плети, на ковдре; под складками ее обрисовывался вспухнувший непомерно живот и протянутые бревнами ноги, только теплящийся огонь блуждающих очей, глубоко запавших в орбиты, да судорожно подымавшаяся грудь обнаруживали в этом немощном теле последнюю борьбу угасающей жизни.
Марылька подошла благоговейно к страдалице, опустилась на колени и поцеловала ей почтительно руку; больная со страшным усилием положила обе руки на голову панночки и прошептала слабо:
– Спасибо, панно... они тебя полюбят... У него, – повела она на Богдана глазами, – золотое сердце.
– А я то, – закрыла руками свои очи Марылька, – уже всем сердцем люблю вас и всех... всех... Ведь я сирота, никого нет у меня... и ласки я не видала. Да наградит вас бог за нее...
Голос ее порвался, и она, вздрагивая и всхлипывая, отошла к окну.
Все были тронуты. Неласково и недоброжелательно устремленные на Марыльку взоры засветились более теперь теплым чувством. Ее вкрадчивый, чарующий голос и прорвавшееся горе подкупили всех сразу, а Марылька, расспросивши потом про болезнь своей новой мамы, заявила, что она сможет, при помощи божией, облегчить ей страдания, что такою же болезнью была больна и теща Оссолинского, при которой она состояла неотлучной сиделкой, и что она припрятала многие травы и лики, привезенные чужеземными знахарями для ее княжьей мосци.
Баба воспротивилась было вмешательству в сферу ее деятельности, протестуя, что всякое чужеземное зелье, собранное без надлежащей молитвы, не чисто; но утопающий хватается ведь за соломинку, да и Богдан притопнул на бабу.
Марылька сварила траву и дала выпить больной раза три этой настойки, подсунувши маму, при помощи Богдана, повыше; и полусидячее, более удобное положение, и новое снадобье облегчили, видимо, страдания умирающей: она вскоре затихла и заснула спокойно.
Баба, глядя на это, только качала головой да бросала исподлобья сердитые взгляды на эту новую ляшскую знахарку, а Марылька торжествовала, да и Богдан вместе с ней, – он был умилен ее горячею заботливостью и смотрел на нее, как на ниспосланного ему ангела утешителя; про больную и говорить нечего: она сразу привязалась к Марыльке, как к спасительнице, не находя слов, как и благодарить ее...
Проходили дни. Больная привыкала и привязывалась все больше к Марыльке; последняя высказывала с каждым днем и уменье ухаживать за больной, и свою беззаветную преданность, и свой откровенный, простой, веселый характер. В минуты облегчения страданий она развлекала свою маму интересными рассказами из своих приключений и умела иногда разными прибаутками вызвать даже улыбку на безжизненно бледном лице.