Сердце Оксаны забилось быстро и тревожно, как у испуганной птички. "Господи, да неужели, неужели?" – пронеслось в ее голове.
Олекса сам помолчал, как бы желая преодолеть охватившую его вдруг робость. И затем продолжал снова:
– Я завтра еду на Запорожье; кто знает, когда и вернусь теперь... хотел спытать тебя, помнишь ли ты то, о чем обещались мы друг другу, когда еще были детьми?
И какой то непонятный ужас, и нежданная радость оледенили вдруг все члены Оксаны; только в голове ее быстро быстро, как блуждающие огоньки, замелькали пылающие слова: "Господи! Счастье, жизнь моя, радость моя!"
– Оксано, что ж ты молчишь или забыла совсем? – продолжал Олекса, стараясь заглянуть ей в лицо; но смуглые ручонки прижались к лицу так судорожно, что он оставил свою попытку.
– Помню! – раздалось, наконец, едва слышно из за сцепленных пальцев.
– Так скажи ж мне, – продолжал он смелее, – повторишь ли ты теперь то, что сказала тогда? – ив голосе Морозенка послышалось подступившее волнение.
Оксана молчала.
– Скажи же мне, – продолжал он уже смелее, – согласна ли ты ждать меня, пока я вернусь из Сечи значным казаком? Ну, а если... все мы под богом ходим, на войне...
– Умру! – вскрикнула Оксана и судорожно, громко зарыдала, припавши к его груди.
– Оксано, голубочко, так ты любишь меня? – вскрикнул Олекса, горячо обнимая ее и хватая за руки. Упрямые руки уже не сопротивлялись, и перед Морозенком предстало заплаканное личико с растрепанными локонами волос. – Так ты любишь, ты любишь меня?
Вместо всякого ответа личико спряталось у него на груди.
– Скажи ж мне, ты любишь, кохаешь меня? – продолжал пылко казак.
– У меня нет никого на свете, кроме тебя, – раздалось едва слышно, и головка прижалась к нему еще беззащитней, еще горячей.
– Дивчыно моя! Радость моя! Счастье мое! – прижал ее к себе Олекса. – Так ты будешь ждать меня, и год, и два, и три?
– Целый век! – ответила Оксана, отымая голову.
– И никого, кроме меня, не полюбишь, если б даже я...
– Не говори так, Олексо, – вскрикнула Оксана, обвивая его шею руками, – никого, никого всю жизнь, кроме тебя!..
Олекса порывисто прижал к себе дивчыну и покрыл горячими поцелуями ее смущенное личико.
28
Между сбившеюся толпой на понтонном мосту через Вислу тихо пробирался на взмыленном Белаше Богдан{193}, за ним следовали гуськом четыре казака, взятые им из Суботова.
Мост гнулся и погружался в воду; можно было ожидать ежеминутно, что он разорвется и сбросит с себя в мутные, беловатые волны реки и всадников, и пеших, и сидящих в рыдванах пышных панов, и разряженных паней. Понуканья, визги, крики, проклятия и брань висели в воздухе и, перекрещиваясь, сливались в какой то беспорядочный гул.
– Сто дяблов им рогами в печенку! – кричал посиневший от ярости упитанный пан, стоя в колымаге и грозя кулаками в пространство. – Гоните лайдаков канчуками, бросайте моею рукой к дидьку их в Вислу!
– Набок! Набок! – орали усердные панские слуги, расталкивая и награждая тумаками прохожих. – Дорогу ясновельможному пану Зарембе!
– Езус Мария! На бога! Давят! – визжали женские голоса.
– Гевулт! Проше пана! – заглушал их резкий жидовский акцент.
– Да что вы, псы, прете? Тут вам не село, не фольварок, не дикие поля! – возрастал грозно впереди ропот. – От тирай их, оттирай!
Толпа колыхнулась назад. Началась драка. Движение совсем приостановилось. Мост, под напором столпившихся в одном месте панских слуг и прохожих, начал судорожно вздрагивать и трещать. Послышались отчаянные вопли.
Богдан прижал шенкелями коня и продвинулся к панской колымаге.
– Остановите, вельможный пане, ваших дворян, – поднял он с достоинством край своей шапки, – иначе они развалят мост и вашу мосць потопят.
– Но какой подлый народ, – отозвался пан, тревожно оглядываясь, – и впрямь потопят... Гей, тише, там, Перун вас убей! – замахал он шапкой.
– За позволеньем пана, я проеду вперед и очищу дорогу, – тронул Хмельницкий острогами коня и прорезался им к самой сутолоке. – Остановитесь! – крикнул он повелительно. – Всяк иди своим чередом, не опережая и не давя друг друга!
Голос Богдана заставил всех вздрогнуть и остановиться. Вид и фигура его импонировали на толпу; она с уважением расступилась и двинулась, не спеша и не нарушая порядка, вперед. Послышались одобрительные отзывы:
– Вот это правильно! Видно сейчас вельможного пана! Не то, что панские подножки... в затылок! Нет, шалишь, и у нас кулаки есть! Мы тебе не хлопы!
Подъехавший пан Заремба поблагодарил Богдана хриплым баском:
– Благодарю за услугу от щырого сердца, панский должник! Прошу на келех венгржины, улица Длуга, камяница Вацлава Зарембы.
– Ия прошу благородного рыцаря, – прозвучало вслед за басом пискливое сопрано, и Богдан заметил высунувшуюся из за тучного пана тощую фигуру подруги его жизни. – Вельможный пан не откажет, надеюсь.
– Благодарю, пышное панство, – изысканно поклонился Богдан, осаживая коня.
Раздалось щелканье бича. Колымага двинулась вприпрыжку с моста в гору. Богдан остановился подождать затерявшихся в толпе Казаков.
После целой недели резкого, почти осеннего холода и надоевших в дороге дождей погода вдруг изменилась; при въезде в предместье города – Прагу – небо прояснилось, живительные лучи солнца согрели летним теплом воздух и просушили наших путников. Теперь сверкающее солнце обливало ярким светом замок, высившийся на нагорном берегу вправо, лучилось на свинцовых крышах дворца, искрилось на золотых крестах готических храмов, подымавших из за крыш свои высокие шпицы, и мягко скользило по пестрой веренице разнообразнейших домов, тянувшихся влево по берегу Вислы и громоздившихся по горе вверх.
"Да, – думалось Богдану, – вот оно, это место гордыни, этот Вавилон панский, где для прихоти одного человека бросают под ноги пот и кровь десятка тысяч людей, где утопает обезумевшее от своеволия и грабежа панство в чудовищной роскоши и разврате, где собратья мои считаются за псов, – что псов! Хуже, считаются за последних зверей... и там то, в мрачных палацах, закована наша доля в цепях... Что то сулит нам грядущее: освобождение или смерть? Все у подножия престола всевышнего... Но солнце нам улыбнулось навстречу... Не ласка ли это милосердного бога?"