"На Запорожье завтра едет... и рад... и ждет только, как бы скорее, а я, дурная, думала, что он, что он... – Оксана вдруг с ужасом почувствовала, как верхняя губа ее задрожала, веки захлопали и к горлу подкатило что то давящее, неотразимое. – Господи, господи! – зашептала ома поспешно. – Только бы не при всех: какой сором, какой позор!"
Но горло ей сдавливало еще сильнее, губы непослушно дрожали, а выйти из за стола не было никакой возможности. Катря бросила взгляд на расстроенное лицо своей подруги и обмерла вся.
Между тем разговор за столом продолжался еще веселее.
– Батьку, пусти меня с Морозенком на Запорожье, – заметил несмело Тимко, – обабился я здесь совсем.
– Обабился? – покатился со смеху Богдан, а за ним и остальные. – Рано, сынку, рано! А может, и ты, Морозенку, обабился у нас на хуторе?
– Э, нет, батьку! На хуторе хорошо, а если на Запорожье – хоть сейчас понесусь!
Оксана с отчаяньем закусила губу.
– Молодец ты у меня, знаю; затем то и выбираю тебя. Да и без того пора уже до коша. А ты, сынку, еще погоди, – обратился он к Тимошу, – тебе еще на Запорожье рано, а даст бог, побываем там с тобою вместе.
– Эх, кабы привел господь! – вырвалось у Ганджи и у нескольких Казаков.
– У бога милости много! – кивнул дед седой головой. – А что, пане господарю, не слыхал ли где чего? Тут к нам один безрукий приходил, говорит, что это его так Ярема покарал: такое рассказывал, чего и мои старые уши отродясь не слыхали.
– Правда, диду, слышал и я... ну, да не век же королятам и своевольничать: урвется когда нибудь им нитка.
Все эти недоговариваемые намеки интриговали еще больше слушателей.
– Да что ж это у нас порожние кубки? Гей, Ганно, прикажи ка меду внести!
Ганна поднялась было с места, но Оксана сорвалась раньше ее.
– Я схожу, панно Ганно, – шепнула она и, не дождавшись даже согласия, опрометью бросилась за дверь.
И было как раз впору, потому что слезы висели уже у ней на ресницах. Очутившись в сквозных сенях, она бросилась прямо в сад, не подумавши даже отдать распоряжение насчет меда. Одно желание – скрыться от всех, убежать в такую гущину, где бы никто не отыскал, толкало ее, и она бежала через сад так поспешно, словно ее догонял кто нибудь.
Ночь стояла теплая, лунная, чарующая... Стройная тень девушки быстро мелькала мимо кустов и деревьев и, наконец, остановилась на самом краю левады, там, где она уже примыкала к открытой степи... И хороша же была степь в эту летнюю лунную ночь!
Полный месяц с самой вершины неба усыпал ее всю мелким, ажурным серебром. Трещание цикад и кузнечиков наполняло воздух какой то нежной, усыпляющей мелодией. Запах свежих трав и диких цветов разливался над всей поверхностью теплой волной. Но ничего этого не заметила Оксана. Как подстреленная птичка, упала она ничком в землю и залилась слезами. Они давно текли уже по ее щекам, а теперь хлынули неудержимо с громким всхлипыванием. Оксана плакала, припавши головою к коленям; иногда она раскачивалась, как бы желая сбросить с себя часть тягости, душившей ее.
– Не любит, не любит, не любит! – повторяла она сама себе. – А я то, я то, дурная, поверила тому, что он любит меня! На Запорожье собирается, с радостью полетит... Когда бы хоть трошечки любил, зажурился б, а то... Ох боже ж мой! Боже ж мой! – закачалась снова Оксана, прижимая руки к лицу. – Да и за что ему любить меня? Что я такое? Он казак, а я... так себе, бедная дивчына... ни батька, ни матери... сирота, приймачка... Он, верно, шляхтянку какую возьмет, а я... Ох, какая ж я несчастная, какая я несчастная! Нет у меня ни одной своей души на целом свете! – и слезы из глаз Оксаны полились еще сильнее, и чем больше она плакала, тем все жальче становилось ей самое себя, тем горьче лились ее слезы. Вдруг не в далеком от нее расстоянии раздались чьи то поспешные шаги.
– Оксано, где ты? – послышался негромкий оклик, но Оксана не слыхала его.
– Боже мой, боже! – шептала она, покачиваясь всем туловищем. – Да лучше ж мне умереть, чем так жить.
Темная фигура казака уловила направление, по которому неслись громкие всхлипывания, раздвинула кусты и вынырнула на освещенную месяцем площадку. Девушка сидела на траве и так жалобно всхлипывала, что у молодого казака сжалось сердце.
– Оксанко! – произнес он негромко, подходя к ней и дотрагиваясь до ее плеча.
– Ой! – вскрикнула не своим голосом Оксана, подымая голову, и, заметивши Морозенка, в одно мгновение закрыла ее снова и фартуком, и руками.
Олекса заметил только большие, черные, полные слез глаза и распухшее от рыдания личико девочки.
– Оксано, голубочко! – опустился он рядом с ней на траву. – Я уже давно ищу тебя. Скажи мне, может, тебя обидел кто?
Прошло несколько секунд, но Олекса не получил никакого ответа. Наконец, из под фартука раздался голос, прерываемый непослушным всхлипываньем:
– Это я... руку... ударила.
– Руку? – переспросил Олекса, и по лицу его пробежала лукавая усмешка. – Покажи ка мне где? – Но так как Оксана руки не давала, то он взял ее силою; но, осмотревши всю смуглую ручку, не нашел на ней никакого знака. – Оксано, неправда твоя!.. – произнес он с укором. – Скажи ж мне, чего ты плакала, а?
Оксана попробовала было вырвать свою руку, но Олекса держал ее крепко и сильно.
– Пусти меня! – рванулась она, чувствуя, как на глаза ее навертываются слезы. – Никому до меня дела нет!
– Нет, не пущу, покуда ты не скажешь!
– Пусти! Баба сердиться будет!
– Я ведь завтра на Запорожье уезжаю!
При последних словах Олексы плечи Оксаны задрожали снова.
– Слушай, Оксано, – заговорил он мягко, охватывая ее плечи рукою, – или тебя кто обидел, или у тебя на сердце есть какое то горе... Отчего же не хочешь ты со мной поделиться? Разве я чужим тебе стал? Разве ты от меня отцуралась?
– Не я, не я! – вскрикнула, захлебываясь слезами, Оксана.
– Так кто же тебя против меня наставил?
– Ой боже мой, боже мой! Не могу я, не могу! – всхлипывала и ломала руки Оксана.
– Видишь ли, какая правда, – произнес Олекса с горьким укором, – я все тот же, а ты... вот не можешь и правды в глаза мне сказать... забыла, верно, то время, когда жили вы еще с батьком в Золотареве.