Богдан хотел было утешить своего друга, но слова застыли в его горле, он прижал только молча к своей груди казачью несчастную голову.
Кривонос осилил наконец муку и поднялся с хриплым диким рычанием:
– Меня собирался особенно замучить иуда, но я ушел... спас свою жизнь для того, чтобы мстить за народ... поклялся страшною клятвой отдать всю эту ненужную, подлую жизнь одной мести и истреблению врагов... И отдам... и поймаю, даст бог, Ярему с семьей! – захохотал он безумно и, вынув саблю, подал ее Богдану: – Вот, на! Если твоя просьба нужна для Украйны неньки, если она необходима для блага кровного люду... так возьми этот клинок и всади его в мою грудь... иначе у меня не хватит силы исполнить ее!..
Богдан отклонил саблю движением руки и произнес дрогнувшим голосом:
– Твое горе так велико, что перед ним опускаются руки!
После долгого рабочего дня спустился над Суботовым тихий, мирный вечер. Покончены уже все дневные работы в панском дворе. Журавель у колодца не скрипит, а, поднявшись высоко в воздухе, замер, словно задремал перед наступающим сном. Из труб пекарни подымается прямыми струйками голубоватый дымок, готовится вечеря. На черном дворе, у повиток, толпится только что пригнанный с поля и напоенный у колодца табун, в соседней кошаре мычат коровы и блеют овцы. На завалинке, у пекарни, молча сидят утомленные поселяне, флегматично посасывая люльки и поглаживая оселедцы да чуприны. По улице возвращаются с поля запоздавшие косари и гребцы; слышатся шутки и взрывы задорного смеха. Пыль, поднимаемая ими, стоит в воздухе золотыми столбами. Молодой пастух, облокотись на кол в перелазе, остановил какою то ласковою шуткой мимо идущую стройную дивчыну с ведрами на коромысле; дивчына кокетливо усмехается, сверкая своими белыми зубами и придерживая коромысло рукой. Солнце только что спряталось за темным лесом, золотой ореол еще блещет над ним, а противоположная сторона неба уже медленно покрывается робким розовым сиянием. На крылечке сидит Ганна с двумя мальчиками и Оленкой. Андрийко поместился на ступеньке у ее ног с одной стороны, а Оленка с другой; Юрась, все еще бледный и хилый, лежит белокурою головкой у ней на коленях. В сторонке, на мураве, сидят Катря с Оксанкой и плетут себе венки из золотых гвоздик да синих волошек.
Ганна рассказывает детям о том, как томятся невольники на турецких галерах, в полону у татар, как их вызволяют оттуда казаки, как они сами спасаются бегством и сколько опасностей и случайностей встречается им в пути. И Оленка, и Андрийко слушают рассказ затаивши дыхание, сжимая свои черные брови, а Юрко уже задремал, убаюкиваемый ровным голосом Ганны. Но, несмотря на свой непрерываемый рассказ, Ганна не перестает думать все об одном: вот уже два дня, как дожидается дядька здесь в Суботове гонец из Варшавы с письмами от какого то важного лица, а дядька все нет... Говорил, что вернется через неделю, вот уже десятый день в исходе, а их все нет. Каждый вечер поджидают их, а все понапрасну... Не случилось ли чего?..
Взгляд ее скользнул по черному двору, мимо собравшихся уже возле огромного казака косарей и остановился на молоденьких дивчатках. Сидя на зеленой траве с полными фартуками цветов, они сами казались двумя большими цветками, поднявшими свои головки из травы. Дивчатка о чем то говорили; Ганна не слыхала их слов, но, глядя на их молоденькие, оживленные лица, ей почему то вспомнилось свое безотрадное детство, подернутое туманом, а потом пришли на мысль и горячие слова Богдана, его молодое, воодушевленное лицо, и собственные муки, и слезы, и Ганне вдруг сделалось жаль чего то: не то своей уплывающей молодости, не то своих развеявшихся грез... Тихая тоска охватила ее, и рука Ганны замерла неподвижно на белокурой головке Юрка.
В противоположной стороне неба вырезался и словно повис в сиреневато розовой мгле полный красный месяц...
– О, уже повень! – заметила Катря, подымая к небу глаза.
– А когда они уехали, кончалась только первая квадра! – вздохнула Оксана.
– Значит, скоро приедут, – ответила тихо Катря, проникаясь необыкновенным почтением к грусти подруги, еще недоступной для нее.
– Ох, когда то, – опустила печально голову Оксана, – а может быть, и случилось что... Ты разве не слыхала, какие только ужасы рассказывал тот безрукий, что пришел вчера на хутор?
– Ну, с батьком... – заметила уверенно Катря, – с батьком не может ничего случиться, да и Олекса ж не кто нибудь, а запорожский казак!
– А может, он не с паном дядьком, а прямо поехал на Запорожье, – вздохнула опять Оксанка.
– А, что ты верзешь! – вскрикнула даже сердито Катря. – Ну, как такое говорить?! И как бы это он поехал на Запорожье, не попрощавшись с тобой?
– А почему б же ему непременно прощаться со мной?
– Почему? – переспросила Катря, бросая на Оксану лукавый, выразительный взгляд.
– Ну да, почему? – повторила уже несмело Оксана, краснея и опуская глаза.
– Потому что он кохает тебя! – отрезала Катря, но Оксана не дала ей окончить.
– Катруся, голубочка, серденько мое, когда б же тому правда была! – обвивала она шею подруги руками, пряча у ней на плече свое вспыхнувшее лицо.
– Правда, правда! – повторяла настойчиво Катря, стараясь освободиться от рук подруги и заглянуть ей прямо в глаза.
– Откуда ты знаешь, откуда ты знаешь? – шептала Оксана, припадая еще крепче к плечу подруги.
– Потому что он всегда на тебя только и смотрит, с тобою всегда розмовляет, где ты, туда и он идет, – говорила торопливо Катря. – Потому что он тебе дарунки всегда привозит, потому что, – добавила она решительно, – он не хотел уезжать из Суботова на Запорожье, а что ж бы ему за утеха была без тебя на хуторе сидеть?
– Серденько, рыбонька моя, – прижималась к ней Оксана, – когда б ты знала, как мне сумно без него! А когда он уедет на Запорожье, Катруся, голубочка, я... я... умру без него!
– Ну, вот уж и умру! – развела руками Катруся.
– Да, да, умру, – продолжала горячо Оксана. – Я буду каждую минуту думать, что с ним случилось что нибудь, что он забыл меня, покохал другую, что он... Ох, Катруся, ты не знаешь, как я люблю его!
Вдруг неожиданный резкий детский крик прервал слова Оксаны. Дивчатка оглянулись.