– Да ведь я тебе, пане, давно предлагал видный пост, – заметил Чаплинский, – стоит сказать старосте слово, а тот через батька имеет богатые связи в Варшаве.
– Целую рончки, – поклонился Пешта, – но пока вам выгоднее держать меня, как верного человека, в тени, а когда опасность минет, тогда вельможный пан меня на свет выведет.
– Слово гонору! – протянул руку Чаплинский.
Пешта схватил ее и, дотронувшись до колена подстаросты, униженно поцеловал свои пальцы.
– А теперь, пане, –злорадно продолжал Ясинский, – ваш знаменитый сотник плюнул уже на казацтво и хлопство; он подыгрывался и лгал, пока не заселил своего Суботова и Тясмина.
– Да, именно, заселил, как никто! – прервал дозорцу Чаплинский, и в его зеленых зрачках блеснул завистливый огонек.
– Такого хутора нет теперь и у вельможных панов, – продолжал Ясинский, – так то! А теперь вот вельможный мой покровитель может быть свидетелем, – у него на пиру Хмельницкий громогласно предлагал против всех Казаков самые ужасные меры, не ограничиваясь даже их истреблением, потому что, по его словам, они замолчат только мертвые, а за хлопов так рекомендовал шляхте давить с них побольше олеи и вообще брался за усмирение буйголов.
– Наконец то показал зубы! – заскрежетал даже от радости Пешта. Он встал и в волнении прошелся несколько раз по покою. – Да, да... необходимо сообщить, обрадовать друзей, – говорил он отрывисто, потирая радостно руки. – Теперь я, ясный пане, – остановился он возле Чаплинского, – еду на Запорожье, и по дороге туда и обратно еще кое куда заверну и, клянусь чертом кривым, что рыбына попадет теперь в мой невод, да, может быть, и не одна! За сомом последуют и щучки, а уж после хорошего улова, надеюсь, ясновельможный пан вспомнит...
– Я и без того пана не забываю, – снисходительно улыбнулся подстароста, – и всегда тебя считаю самым верным моим помощником.
– Пока только полезным по доставке сведений, – опустил скромно голову Пешта, – но, когда придет время и я заполучу крылья, тогда только вельможный пан уверится, насколько я смогу принести пользы и Речи Посполитой, и особенно егомосци...
– Так выпьем за крылья, –поднял кубок Чаплинский, – за широкие, за ястребиные!
– Мне бы и шуликовых было достаточно, если бы к ним... – искривил рот улыбкою Пешта.
– Добавить когти и клюв, – подсказал Ясинский,
Все расхохотались и осушили кубки.
А в Суботове жизнь текла тихо и мирно.
В первые же минуты приезда в Суботов Хмельницкий узнал, что Олекса спасся из плена и возвратился целехонек домой, а потом отправился на Запорожье; радости Богдана не было границ... А когда наконец увидел он живым своего дорогого любимца, да еще таким юнаком низовцом, – так он чуть не задушил Олексу в своих мощных объятиях. Молодой запорожец от волнения и от восторженных слез тоже не мог произнести ни слова и на все расспросы своего батька только бросался к нему порывисто с новыми поцелуями и объятиями.
Дня два или три передавал Богдану Морозенко в отрывочных рассказах о своих приключениях в плену, о ласковом приеме его сечовиками, о толках на Запорожье, пока, наконец, теплая волна жизни не сгладила нервного возбуждения и не затянула всех в прежнюю покойную, счастливую колею.
Имея в виду новые отлучки, Богдан занялся приведением в порядок своих дел и хозяйства.
Первые дни по приезде Морозенка Оксана страшно конфузилась и стеснялась его присутствием, а потом и привыкла, только по утрам она еще более мучилась со своими упрямыми завитками; но, несмотря на все старания, это удавалось ей плохо, и черные как смоль завитки задорно выбивались над лбом и около ушей. Баба журила часто Оксанку за проявившуюся вдруг небывалую рассеянность; иногда, возвращаясь с чем нибудь из погреба, она незаметно для себя останавливалась с глечиком среди двора да так и стояла, пока веселый голос Катри или Олены не выводил ее из налетевшей вдруг задумчивости. Сидя с гаптованьем в руке, она часто роняла его на колени и устремляла поволокнувшиеся туманом глаза куда то вдаль. Вечером, когда все ложились спать, Оксана опускала кватырку окна и, высунувши голову, долго не могла оторваться от усеянного звездами неба. "Чего ты не ложишься, дивчыно? – заворчит баба, подымая сонную голову. – Звезды считать грех!" Редко кто слыхал теперь беззаботный детский смех Оксаны; она не была ни грустна, ни печальна, она просто притихла и притаилась, словно обвернулась от всего мира тонкой пеленой, как обволакивается зеленой пленкой растение, тайно выращивая в своих недрах роскошный цветок.
Большую часть времени Олекса проводил с дивчатами. Он рассказывал им о том, что видел в басурманских землях, о тех стычках, в каких принимал участие на Запорожье, о морском походе, о буре и гибели чаек.
Оксана слушала его, затаив дыхание, а Олекса любовался невольно ее черноволосою головкой и зардевшимся личиком, й в эти минуты он чувствовал какую то необычайную близость и нежность к этой молоденькой девушке, так робко льнувшей к нему.
Когда же на дворе устраивались герци, Морозенко с удовольствием показывал все те хитрые военные штуки, каким научился на Запорожье. Он умел на всем скаку прятаться лошади под брюхо, подымать с земли самые мелкие предметы. И красив же был молодой казак, когда с диким гиком мчался мимо всех по полю, почти припавши к шее коня! Иногда же они с дядьком Богданом устраивали поединки на шпагах. Казаки это оружие употребляли редко, а потому и наблюдали такие поединки с большим интересом.
– Ну, да и славный же вышел из тебя, хлопче, казак, – говорил весело Богдан Морозенку, хлопая его по плечу, когда одобрительные крики зрителей прерывали поединок, – кто б это и сказал?
А Оксана замирала от восторга и, сжимая свое сердце руками, печально думала про себя: "Нет, что я против него! Черная, как чобит, растрепанная, как веник... ему королевну, магнатку нужно; а я... ни батька, ни хаты, – так себе сирота!"
У Оксаны навертывались на. глаза слезы, она спешила скрыться незаметно из толпы, и, как ни допрашивала ее Катря, она никогда не могла добиться истинной причины ее. слез.
Был жаркий летний день. Разостлавши под густыми яворами рядно, Оксана и Оленка набивали малиною большую сулею, приготовляясь наливать наливку. Олекса лежал тут же, пышно вытянувшись на зеленой траве и заложивши под голову руки. Девушки напевали звонкими молодыми голосами веселую песню. И песня вилась, трепетала, то подымаясь, то опускаясь вниз, словно блестящая бабочка в яркий солнечный день. Иногда Олекса смотрел в небо на плывущие облачка, но чаще взгляд его останавливался на стройной молоденькой девушке с черноволосою головкой...