– Мне самому дороги эти чувства, – не сводил приезжий с Ганны очей, – и я презираю тех, кто посягает на чужое добро и покой.
– Как? Пан... католик, и такое?.. – подняла она на него лучистые и светлые, как утро, глаза.
– К сожалению, этому панна имеет право не верить. Но между панами католиками есть все ж и такие, что, кроме себя, любят других и которым противно насилие.
Недоверчиво покачала головой Ганна:
– Я что то не слыхала.
– Клянусь паном богом и карабелой! – воскликнул искренно гость. – Есть и такие, хотя их и мало.
– Как бы это было хорошо, – тихо про себя заметила Ганна.
– Да, перестала бы литься кровь, нам бы, жолнерам, был отдых, братьями бы стали...
– Ох, нет! Поляк не может признать нас за братьев, – грустно вздохнула Ганна. – Католик презирает и нашу веру, и нас... Разве пан не католик?
– Нет, панно, католик; но не презираю ни вашей веры, ни вас.
– Кто ж такой пан? – взглянула в глаза ему Ганна и зарделась ярким румянцем.
– Уродзоный шляхтич, – засмеялся приезжий, – полковник его королевской милости войск Радзиевский, – поклонился он, ловко брякнув длинными шпорами.
В это время показалась из за густых кленов статная фигура Богдана; торопливо и сконфуженно подошел он к своему гостю, простирая издали руки.
– Простите, дорогой пане полковнику... Заспал, как дытына... Сроду со мной не бывало такого... Ну, привет же вам и мир! – приветствовал Богдан своего гостя.
Радзиевский обнял и поцеловал Богдана, подставляя, впрочем, большие свои щеки.
– Какие там извинения? Я соблазнился панским гаем и встал рано, вот и все, –отвечал он.
– Кого кого, а найпаче вельможного пана не ожидал, – искренно радовался гостю Богдан. – Мне и говорила Ганна, что кто то приехал, да я так был уставши, что мимо ушей пропустил. Просто и на думку не спадало, чтоб мне такая честь и радость... Так пойдем же до господы... Милости прошу... Я так рад.
– Спасибо, спасибо на ласковом слове, – пожал еще раз руку Богдану полковник, – но у пана и здесь такая роскошь, что не оторвался бы.
– Приятно мне это слышать... Нашему брату шатуну заволоке нет ничего отраднее, как свое гнездо... Ведь все это дело вот этих лопат, – развернул Богдан свои мощные длани, – батько построил только будынок у этого гаю, а то все была пустошь... А я уже и самый будынок перестроил, а потом и все дворище, и все хозяйские постройки... Завел и садок, и млынок.
– Чудесно, пышно! – восторгался гость. – Просто такой уголок, что всяк позавидует.
– А поселок и другие еще хутора, если б пан видел! – не удержалась похвалиться и Ганна.
– То уже дело этой головки, – указал с радостною улыбкой на Ганну Богдан, – и этих дорогих рук.
– Дядьку, что вы так хвалите, – вспыхнула она заревом, – что при вашей голове все?
– Ишь, – дотронулся он ласково до ее плеча, – как она дядька расхваливает! – И потом, обратясь к Радзиевскому, с чувством сказал: – Золотое сердце! Всех это она, гонимых правды ради, здесь приютила, призрела, и на ее ласковый за зов стали расти хутора и поселки... А какой это славный народ мои подсоседки! Душа в душу живем! И господь милосердный не оставляет щедротами ни их, ни властителя.
Ганна вся зарделась от дядькиных речей и не могла произнести ни одного слова; грудь ее волновалась, трепетала, глаза были полны слез.
– Вот это бы и нашим в пример, – мотнул головой Радзиевский, – только у нас, бедных, нет таких золотых сердец, а через то нет ни такого тихого рая, ни такой душевной отрады.
– Эх, пане полковнику! – воскликнул тронутым голосом Богдан. – Если бы среди шляхты хоть сотая доля была такой думки... – и, взглянувши на Ганну, готовую расплакаться, весело изменил тон: – Э, да мы совсем застыдили мою доню... Знаете ли что? Уж коли пану так нравится мое логовище, то я покажу егомосци еще мою пасеку.
– Чудесно! – потер руки гость. – И утро, и воздух, – не надышался бы.
– Так знаешь что, Ганно? – положил ей на голову руку Богдан. – Тащи ка нам весь сниданок на пасеку, да не забудь оковитой, наливок и холодного пива, а эту миску с сотами давай мне, чтобы два раза не таскать.
Ганна была рада скрыть захватившее ее волнение и почти бегом бросилась исполнять волю дядька; стройная фигура ее только мелькала между изумрудною листвой, пронизанною золотыми лучами.
В пасеке, в углу над кручей, под тенью разложистых лип, был разостлан ковер и положены мягкие сафьяновые подушки; тут же, на низких турецких столиках, расставили разные горячие и холодные кушанья да всевозможнейшие фляги и жбаны напитков. Отсюда вид был хотя и не такой широкий, но еще более прелестный в деталях. За кручей играл жемчужно пенистою чешуей Тясмин; на другой стороне через реку шумел колесами млын; вода с них спадала алмазным дождем и играла ломаною радугой в глубине речки. Влажная пыль, насыщая воздух прохладой, доносилась даже до выбранного для завтрака места; позади его тянулись под липами правильными рядами накрытые деревянными кружочками ульи; широко вокруг пестрели душистые медоносные травы...
Насытившись солидными и вкусными блюдами, сотрапезники перешли к легуминам (сластям) и к свежим сотам, запивая их чудными наливками и холодным пивом. Прислуга и Ганна оставили их одних. Игривый, полусветский разговор, пересыпанный восторгами, комплиментами гостя и радушными припрашиваньями господаря с Ганной, теперь сразу упал; чувствовалась необходимость перейти на более серьезные интимные темы, а Богдан не решался, боялся... А что, если Радзиевский просто заехал к нему по дороге, как давний знакомый, без всяких дел, без всяких от кого бы ни было поручений? И все эти радужные мечтания и наполнявшие его сердце волнения окажутся глупыми недоразумениями отуманенной ведьмовскими чарами головы? Что, если так? И Богдан с трепетом приступил, потолковав вообще о казачьих делах и о направлении панской политики, к некоторым близким его сердцу расспросам.
– Пан из Варшавы едет?
– Из Варшавы, из Варшавы, – ответил коротко гость, смакуя сливянку.
– Должно быть, переменилась, давно не был, – мялся Богдан, раскуривая люльку. – Пан был там у кого нибудь или заезжал только?
– Да, был у Оссолинского; от него еду.