Проскакавши около версты, Богдан пришел наконец в себя и оглянулся назад. Лес уже виднелся на горизонте только темною полосой. Богдан бросил шапку, провел несколько раз рукой по голове и вздохнул широко, полною грудью.
– Ух! – вырвался у него облегченный, радостный вздох.
Сердце его стучало учащенно, бодро и сильно. "Что говорила, что обещала ему старуха?" – старался он вспомнить обрывки предвещаний колдуньи.
"Да, да, она, звезда моя, скатится ко мне, туман разорвется скоро, солнце засияет, разгонит тучи, бурю... А дальше что говорила она? Кровь! Так, война, война! Чего же бояться крови? Правда твоя, колдунья, – кровь впереди! Так, значит, все эти панские набрехи – ложь; ложь и о заговоре, и о ней! Колдунья знает, ей все известно, она не солжет! – Богдан сжал рукою сердце. – О, когда бы только поскорее, когда бы хоть одна радостная весть! Но тише, терпенье, терпенье..." "Туман, – говорит она, – разорвется скоро, и солнце засияет, и погаснут все звёзды перед ним!"
Богдан поднялся в стременах и глянул в ту сторону, где находился Чигирин; там уже опускалась за горизонт красная и круглая луна. Над Суботовым светлело небо. Что то делает теперь пышное панство? Верно, лежат уже все покотом под лавами на коврах.
"Что же, пируйте, пируйте, ясновельможное панство, – улыбнулся смело Богдан, – тешьтесь заморскими винами да сластями, издевайтесь над человеком, а мы – люди привычные, мы и ночь не поспим, а подумаем да потрудимся для вас".
Впереди уже виднелись неясные очертания Суботова.
Богдан потрепал Белаша по шее:
– Ну, сынку, собери силы, вот и дом! Мало ли исколесили за ночь!
Он пустил коню поводья, и Белаш, заметив издали хутор, весело заржал и пустился вскачь.
Смелые, бодрые мысли толпою осаждали голову Богдана, но среди них то и дело вырезывался дивный образ Марыльки, так неожиданно воскресший перед ним.
Вот и Суботов. Богдан остановился у ворот и начал стучать в них торопливо эфесом сабли.
Вскоре ворота отворились. Сопровождаемый радостным визгом собак, Богдан подскакал к крыльцу и, бросивши поводья сонному казачку, хотел было взойти на рундук и пройти на свою половину, как вдруг двери быстро распахнулись, и. на пороге, показалась Ганна в наброшенном наскоро бай бараке.
– Что случилось, Ганно? – остановился в изумлении Богдан.
– Не идите туда, дядьку, нельзя: вам постлано на том рундуке, – заговорила она торопливым шепотом. – Какой то пан приехал к дядьку из Варшавы. Мы постелили ему там...
– Ко мне! Из Варшавы? – только мог вскрикнуть Богдан, чувствуя, как от бурного прилива радостного волнения дыхание захватило ему в груди. "Туман разорвется скоро", – вдруг вспомнились ему слова колдуньи, – а может быть, просто заехал по дороге знакомый, а у меня уже и радость затрепетала".
– Но откуда ты знаешь, что пан из Варшавы? Кто говорил тебе, кто?
– Слуги панские. Они сообщили, что пан их едет прямо из Варшавы.
– Господи! Не отринь! – перекрестился только Богдан.
Встало блестящее солнце, зажгло сверкающим огнем крест на суботовской церкви, позолотило верхушки ветвистых лип и стройных тополей р гайке за будынком, окрасило ярким пурпуром белые трубы на хатах, рассыпалось лучами по скирдам и стожкам на гумне, заиграло весело в светлых струях Тясмина и заглянуло, наконец, через гай на широкий рундук, где на ковре в смелой позе спал непробудным сном сам господарь. Вчерашняя попойка, душевные потрясения, усилия воздержаться от вспышки, бешеная скачка и перечувствованный панический ужас гаданья до того утомили Богдана, что он, несмотря на приезд интересного гостя, свалился в одежде на кылым и сразу заснул мертвым сном.
Уже Ганна сделала все распоряжения по хозяйству, приготовила сниданок и второй раз подошла к рундуку узнать, не проснулся ли дядько? Но дядько, повернувшись прямо к солнцу лицом, все еще богатырски храпел. Пожалела будить его Ганна и пошла в пасеку принести от деда свежих сотов к сниданку.
А прибывший гость давно уже встал и гулял по гайку, наслаждаясь и прохладною тенью роскошных дерев, и ясностью безмятежного утра, и легкостью воздуха, напоённого ароматом свежего сена и меда.
Вышедши из гайка, остановился он на пригорке, откуда видна была светлая лента реки, укрытая поникшими ветвями серебристых верб, а дальше, за Тясмином, волновалось золотом море полей, обрамленное сизыми контурами дальних лесов.
"Какая роскошь, какая прелесть! – восторгался мысленно гость. – Да, этот край одарен всем от бога, потому то насилие и алчность стремятся сюда с обагренными руками в крови, и не остановится это преступное стремление ни перед чем... Только могучая, вооруженная рука остановить его сможет!"
Незнакомец снял шапку с бобровой опушкой, провёл рукою по шелковистым пепельным волосам и призадумался. На вид ему было лет сорок, не более. Смуглое, мужественное лицо, с выразительными голубыми глазами и смело очерченным носом, дышало искренностью и прямотой; стройный, гибкий стаи и энергические движения изобличали силу и хорошо сохранившийся огонь юности.
Возвращаясь с пасеки, Ганна наскочила на приезжего пана и оторопела с огромною миской в руках.
– Ой, на бога! Вельможный пан уже встал... Может быть, была невыгода?
– Вояку то, панно? Да наш брат и на гарматах спит всласть, а на перинах и подавно.
– Отчего же пан так рано? – замялась она. – Так я разбужу зараз дядька...
– Не тревожь его, пышная панна, – улыбнулся гость, – мы – старые знакомые... Я прошёлся в проходку отлично. Здесь кругом такая утеха для глаза – смотрел бы и не насмотрелся.
– Да, места здесь приятные, – взглянула на свою ношу Ганна и вспыхнула, – а по тот бок Тясмина еще лучше.
– Рай, эдем, – улыбнулся гость, – и обитательницы его такие же.
Панна Ганна еще более вспыхнула й не нашлась что ответить...
– Немудрено, что он привлекает к себе все наше панство, – продолжал мягким, вкрадчивым голосом гость, – как обетованная евреям земля, сулит он и богатства, и радости.
– Если вельможному пану нравится, – несколько оправилась Ганна, –то как же этот край дорог нам!
– Понимаю и не удивляюсь, что ваши братья и отцы защищают, как львы, каждую пядь.
– Как же свое споконвечное да не защищать? – опустила Ганна ресницы, и стрельчатая тень побежала по ее побледневшим щекам. – Тут и родились, и крестились, и выросли... что былинка, что кустик– родные.