Голос Галины дрожал; видно было, что какое-то горькое чувство, не понятное для Мазепы, взволновало ее.
— Да что же?.. Понять не могу... Что с тобой, расскажи!
Но Галина, не отвечая на вопрос Мазепы, быстро подошла к "мысныку", взяла "кухоль" и подала его Мазепе.
— Пей, пане, мед... дид говорил, что он поднимет тебя скоро.
— Спасибо, спасибо! Только я не буду пить, если ты не скажешь.
Галина снова присела на кончик табурета; но лицо у нее было теперь печально. Мазепа отпил несколько глотков меду, поставил на пол "кухоль" и остановил задумчивый взор на этом чудном, взрослом ребенке.
IX
Галина молчала; видно было, что она хотела что-то сказать и не решалась; наконец, она спросила робко, запинаясь на каждом слове.
— Это, значит, правда, что ты пан?
Мазепа невольно улыбнулся.
— А если б и так, что ж тут такого страшного? Отчего это слово так пугает тебя?
— Паны нас не любят... они вороги наши, — произнесла она слегка дрогнувшим голосом.
— Не все, не все, Галина, — попробовал было возразить Мазепа, но Галина продолжала, не слушая его.
— Нет, паны нас ненавидят и панов все ненавидят, все!
— Почему? і
— А разве можно любить волков? Дид Сыч говорит, что и он сам, и гетман Богдан, и мой батько, и дядько Богун, и все казаки шли против панов, чтоб спасти от них бедных людей, потому что они мучили всех, кровь нашу пили! Вот искалечили Нимоту и Безуха, вот и тебя привязали к коню, каторжные, клятые!
У Галины даже проступили на длинных ресницах сверкающие слезинки; она зарделась вся от волнения.
— Нет, нет, Галина, ты не так говоришь, — взял ее за руку Мазепа, — то польские паны враги наши, то католики, а есть , же у нас и свои паны, вот как бы значные казаки, свои, одной с нами веры и "думкы". Они вместе с казаками и с гетманом Богданом воевали против лядских панов и ксендзов, что мучили и грабили наш народ. Мой дед бился рядом с Наливайком, а отец с Богданом Хмельницким и с твоим славным батьком, — за волю, за веру, за наш край!
— Господи! Так значит ты наш, наш? — вскрикнула Галина, подымая свои просиявшие глаза.
— Ваш, ваш, дитя мое, и сердцем и душой, — произнес тронутым голосом Мазепа, сжимая ее руку.
— Ой, "лелечкы"! Значит, ты можешь любить и жаловать нас. Ой, Боженьку мой, как же это любо, как весело...
— Могу, могу и буду, дитя мое! — прервал ее восхищенный Мазепа, — а ты же не будешь теперь бояться меня?
— Нет, теперь нет! — засмеялась Галина.
— Ну, расскажи-ка мне, как ты живешь здесь одна.
— Я не одна. Здесь живут еще дид мой Сыч, баба, Немота и Безух, — заговорила смелее Галина. — У меня есть еще подружка Орыся, только она не любит долго жить у нас: она говорит, что ей здесь "нудно", скучно, что здесь нет ни вечерниц, ни казаков.
Мазепа улыбнулся.
— А тебе здесь не скучно, голубка?
— О, нет! — воскликнула оживленно Галина. — Здесь так хорошо! Кругом степь широкая, широкая... Ты никогда не видел степи? Когда ты выздоровеешь, я покажу тебе все, и речку. Ты видел нашу речку? Нет? Она такая прозрачная, тихая. Когда смотреть на солнце, так видно все дно, как рыба играет на нем... У меня есть челнок, я буду катать тебя; там плавает по воде широкое "латаття" и цветет... Такие большие белые цветы, такие красивые, серебристые... Русалки плетут себе из них венки... А птицы! Ты любишь птиц? В степи их так много! И дрофы, и "хохотва", и перепелки, и жаворонки, и кобчики, — поднимутся в небо, так и стоят, трепещутся на одном месте. Я поведу тебя в степь. Там есть высокая могила; когда взойдешь на нее, так видно все далеко, далеко кругом. И так тихо, тихо, только ветер шумит... Я люблю слушать его: он "лащыться" и что-то шепчет. А цветы? Сколько там цветов есть! И мак, и золотоцвет, и кашка, и волошки, и березка... Ты любишь их? — обратилась она к Мазепе и вдруг потупилась, застыдившись своей смелости.
— Все, все люблю! — ответил он с увлечением, любуясь ее прелестным личиком. — Ну, а зимой, когда занесет ваш хутор снегом, тогда не скучно тебе?
— Нет, — ответила уже тихо Галина, не подымая глаз. — Зимой мы работаем, прядем, а дид мне рассказывает о моем батьке, о матери, о войнах, о "лыцарях"... А ты знаешь, как кричат дикие гуси? — оживилась она снова. — Нет? — Они так громко, громко кричат... Я люблю их... Знаешь, когда еще не настанет совсем весна, а так только теплом повеет с моря, все себе ждешь да думаешь, когда же настанет весна?.. И вдруг на рассвете услышишь, как гуси кричат, — вот тогда любо, вот весело станет! Это значит уже наверное весна идет, а после гусей летят журавли... они таким длинным, длинным ключом летят. Ты видел? Да? А за ними уточки, а там уже и деркачи, и кулики, и всякие другие птички. Налетит их много, много, шумят, хлопочут, кричат на речке у нас... Я бы хотела узнать, о чем это они все кричат, откуда они прилетели, что видели так далеко, далеко!..
— Милая дытынка моя, — улыбнулся и Мазепа, — а ты бы никогда не хотела уехать отсюда?
— Нет, — покачала головой Галина, — правда, мне бы хотелось знать, что там такое в тех городах, как там живут, кто там живет? Но... — произнесла она с легкой запинкой, — дид знает только про войну, а баба забыла все...
— А разве к вам никто не приезжает никогда?
— Иногда приезжают запорожцы, только очень редко... Да что ж... и они только про войну говорят.
— Бедная моя сиротка! — произнес ласково Мазепа. — Вот постой, я выздоровлю и расскажу тебе про все, про весь Божий свет, а ты расскажешь мне про себя, покажешь мне и речку, и степь, и все твое хозяйство. Галина молча кивнула головой.
— Я буду твоим братом, а ты моей маленькой дорогой сестричкой. Ты будешь любить меня, Галина?
— Буду, буду, — вскрикнула порывисто Галина, подымая на Мазепу свои засиявшие от счастья глаза.
От всего ее существа веяло в эту минуту такой детской чистотой, такой искренностью, что Мазепа почувствовал, как в груди его дрогнуло какое-то святое чувство.
— Милое, дорогое дитя мое! — произнес он взволнованным голосом и, чтобы скрыть охватившее его смущенье, он нагнулся к ее головке и спросил тихо: Какими это дивными цветами ты так изукрасилась?
— А это "шыпшына" ... Тебе нравится? Так я нарву сейчас... у нас ее много, много в гаю! — Галина вскочила и хотела было бежать в сад, но Мазепа удержал ее за руку.