Пытка продолжалась. Переменивши полосы на другие, более горячие, жолнеры проводили ими медленно по стопам; кожа прикипала к железу, обнажая кровавое мясо, тогда они брали раскаленные полосы и снова проводили ими по нему. Слышалось отвратительное шипенье живого мяса; стопы чернели, обугливались...
Наконец Заславский сделал знак, жолнеры приостановили свою работу.
XLIX
– Ну, говори, собака, отчего это слышался такой шум из вашего лагеря? – обратился Заславский к отцу Ивану.
Отец Иван молчал.
– Молчишь? А, ну так наденьте ему, панове, красные сапожки! – скомандовал Заславский.
Жолнеры бросили в сторону железные полосы и, захвативши острые тонкие ножи, стали подрезывать на коленях отца Ивана узкими полосами кожу и срывать ее до самой ступни...
Отец Иван забросил голову, губы его посинели, глаза потускнели... судорожный хрип вырвался из горла. Региментари заметили это.
– Облить водою шельму! – скомандовал Заславский.
Жолнеры остановили занятие и, взявши ведро с водою,
окатили им отца Ивана.
– Что, будешь ты говорить, попе? – обратился к нему грозно Заславский.
Отец Иван молчал.
Среди панов послышались громкие проклятия.
– Бесчувственное быдло! – прошипел с презрением Корецкий. – Дворового пса можно скорей заставить почувствовать боль, чем это хамье... Этот, оказывается, еще упорнее Половьяна.
Жолнеры сняли отца Ивана со столба и потащили к дыбе. Вот привязали уже его руки.
– Начинай! – махнул рукой Заславский.
Жолнеры потянули за веревки, но в это время раздался голос Остророга:
– Остановитесь! Остановитесь! Допрашиваемый хочет говорить!
Действительно, отец Иван шевелил беззвучно губами. Рассчитавши, что паны уже достаточно пытали его, чтоб поверить правдивости его рассказа, а главное, не надеясь больше на свои силы, он решился наконец заговорить.
Пытку остановили; отца Ивана отвязали от дыбы. По двое жолнеров стали по сторонам его, поддерживая под мышки, так как ноги его не в состоянии были стоять.
– Говори же, пес! – прикрикнул на него Заславский.
– Я все скажу вам, вельможные милостивые паны, – заговорил с трудом отец Иван, останавливаясь на каждом слове, – вы догадались... к Хмельницкому прибыл сегодня Карабач мурза и с ним сорок тысяч отборного татарского войска, а за ним спешит хан со всеми силами. Хмельницкий присягнул навеки платить ежегодно дань хану, а он обещал заступаться за козаков.
– Татары! Езус Мария! Сорок тысяч! Но ведь они вместе с этим хлопством в пять раз превышают наши силы! – раздались полные ужаса возгласы среди панов.
– Вельможное панство, эти несчастные не должны, так сказать, приводить нас в смущение, – заговорил Остророг, – при Марафоне {413} десять тысяч греков сражались с двумя миллионами персов и одержали блестящую победу!
– Что нам до персов и до греков, пане региментарь!? – вскрикнул раздраженно Заславский. – Нам надо поскорее ударить на хлопов, чтоб не допустить их соединиться с ханом!
– Ударить, когда к ним уже присоединились сорок тысяч с Карабач мурзой! Какое здесь может быть сраженье! Отступать, только отступать, – вспыхнул Конецпольский.
– Мы еще ослаблены теперь отказом князя Иеремии, – заметил угрюмо Корецкий, – наши жолнеры уходят к нему.
– О да! – вздохнул Остророг. – На козаков одно имя его наводит трепет, а в наших войсках порождает силу.
– Если шаиовные паны региментари, которым отчизна вручила свою судьбу, – ответил ядовито Заславский, поняв брошенный в его сторону упрек, – находят для себя единственное спасение в том, чтобы спрятаться за имя князя Иеремии, но почему же им не обратиться к князю с просьбой принять их под свою булаву?
– Никто об этом не помышляет, – ответил Остророг, – но concordia res parvae crescunt, discordia magnae dilabuntur**.
** Согласие незначительное увеличивает, несогласие силу уничтожает (латин.).
– А вот по этому то самому изречению, – продолжал кипятиться Заславский, чувствуя сам беспредельную злобу на себя за то, что поссорился с Иеремией, – я просил бы панов региментарей не тратить времени на вспоминания школьной мудрости и сожаления об уплывшей воде, а лучше продолжать допрос. Схизмат лжет, желая испугать нас своими лживыми известиями, и, как я вижу, достигает своей цели! – бросил он выразительный взгляд в сторону Конецпольского и Остророга.
– Конечно, лжет, пся крев! – раздалось то там, то сям среди слегка ободрившихся при этой мысли панов. – Сколько сражений было проиграно через их подлое коварство! На дыбу его, на дыбу схизмата! – закричали все кругом.
Конецпольский сидел молча, пощипывая свой ус и нервно покачивая ногой.
– Однако дальнейшая пытка, как показывает нам часто история, может заставить дать и ложные показания, – заметил сдержанно Остророг.
Но Заславский перебил его:
– От правды во лжи спасения не ищут! А вот посмотрим, что скажет пес, когда ему косточки разомнут. Гей, начинайте!
Жолнеры подхватили отца Ивана и снова привязали его к дыбе.
– Ну, говори, собака, лжешь или нет? Помни, что если ты солгал, то живым не выйдешь отсюда! – крикнул еще раз Заславский.
– Я сказал правду, – ответил твердо отец Иван, – и не изменю в своем показании ни единого слова.
– А вот посмотрим! – заревел Заславский.
Жолнеры налегли на веревки. Кости хрустнули... началась невыносимая, бесчеловечная пытка...
Когда отец Иван пришел в себя, первая мысль, которая пришла ему в голову, была та, что он очнулся уже по ту сторону жизни. Однако невыносимая боль во всем теле и в ногах, давшая себя сразу же почувствовать, заставила его усомниться в этом; с трудом открыл он глаза и оглянулся вокруг.
Было уже светло; в сером свете, проникавшем сквозь полы палатки, он рассмотрел и дыбу, и столб, и все орудия пыток, валявшиеся в углу. Перед глазами его встала картина ужаса, охватившая всех панов, когда он снова после дыбы повторил свое показание. Что было дальше, он не мог вспомнить. Итак, его оставили в живых, значит, придут допрашивать снова, решил про себя отец Иван, – о, если бы только силы не оставили его!..
Приподнявшись на локтях и доползши с ужасным трудом до края палатки, он прильнул глазами к образовавшейся между ее пол скважине и стал прислушиваться. В лагере царили необычайный шум и суета. Издали слышались пушечные выстрелы и звон оружия; трубы трубили, слышались возгласы команды панов и проклятия жолнеров. Но во всем этом пестром шуме чуялась растерянность, беспорядочность и недоверие к себе.