Казалось, что все это утопающее в роскоши и неге панство съехалось на какую то королевскую свадьбу, а не на смертный бой. При появлении жолнеров все бросали свои занятия; паны выскакивали из за столов, слуги бросали блюда, псари – собак. "Поп! Поп схизматский!" – раздавалось всюду, и все эти пестрые, разряженные массы народа с громкими криками, насмешками и угрозами присоединялись к толпе. Только гигантская фигура отца Ивана в простой священнической одежде подымалась среди этой шипящей, изрыгающей проклятья толпы, словно грозный утес среди бушующего моря... Сопровождаемый своими стражами, он шел гордо, с непокрытою головой, с распустившимися по плечам черными волнистыми волосами и белым кипарисным крестом на груди. Из под прямых, широких бровей его глядели сурово и строго огненные глаза, весь гневный облик его напоминал карающего ангела, явившегося поразить Содом и Гоморру.
– Ишь, как окрысился поп! Словно загнанный кабан! – кричали в толпе, указывая на него пальцами. – Вот мы тебе сейчас епископию дадим! Засядешь с нами вместе в сейме!
Отец Иван молчал.
Наконец шествие достигло самого центра лагеря. Отца Ивана втолкнули в обширную палатку и поставили по бокам стражу. Он оглянулся, чтобы осмотреть помещение, в которое попал, и заметил в одной стороне палатки гигантскую дыбу, в другой – сброшенные в беспорядке щипцы, буравы, жаровни, огромные гвозди и другие принадлежности пыток; посреди же палатки стоял огромный вбитый в землю столб. Но казалось, вид этих страшных орудий пытки укрепил еще больше его решимость. За полами палатки слышался рев и гоготанье толпы и надменные голоса жолнеров, передававших в сотый раз все с новыми и новыми украшениями историю о поимке схизматского попа. Отец Иван не слушал и не слышал их.
Но вот в толпе послышалось какое то движение, шум приутих, и через несколько минут в палатку вошли три важных шляхтича, а за ними еще двадцать четыре пана и несколько солдат. Один из них был чрезвычайно толст и невысок ростом; его подтянутый широким шелковым поясом живот колебался как то непроизвольно при каждом движении, слове или смехе своего господина. Отец Иван узнал в нем без труда Заславского, которого гетман так удачно прозвал перыною; другой, еще молодой, но уже сильно истрепанный, был Конецпольский, третий, высокий, худой, с светлыми волосами и близорукими глазами, был тот Остророг, которого гетман прозвал латыной. Предводители уселись, за ними поместились шляхтичи; по бокам отца Ивана стали жолнеры е саблями наголо.
– Развязать попа! – скомандовал Заславский.
И осмотреть, нет ли при нем оружия или каких бумаг! – добавил Конецпольский.
– Но, проше пане региментаря, – заметил с надменною усмешкой Заславский, – схизмата поймали мои люди; и могу заверить, что они это сделали раньше.
– Одначе, как гласит нам Юлий Цезарь в своих комментариях о галльской войне, осторожность... – начал было Остророг, но Заславский перебил его:
– Пшепрашам панство, теперь нам нет времени вспоминать эти достославные комментарии, но чтобы прекратить разговоры и доказать панству, что мои люди, – подчеркнул он, – знают все правила войны, я приказываю также: обыскать хлопа.
Отца Ивана развязали, обыскали и не нашли ничего.
Заславский молча улыбнулся и приступил к допросу.
– Кто ты? – начал он.
– Служитель алтаря господня, – ответил гордо отец Иван.
– А, схизматский поп, – поправил его Заславский, – но что же ты делал здесь, шельма, если ты служитель алтаря?
– Я пастырь, а пастырь не оставляет свое стадо.
– Го го! Вот ты как разговариваешь, попе! – вскрикнул Заславский, раздражаемый спокойными ответами отца Ивана и всем его бесстрашным видом. – В таком случае ты можешь нам рассказать все, что делается в твоем стаде.
– С чего это поднялся такой шум сегодня? Сколько быдла с вами? – прибавил Конецпольский.
– Быдла с собой козаки не брали, – ответил смело отец Иван, – надеются захватить в вашем лагере.
– Ах ты пся крев! – заревел Заславский, срываясь с места, и ударил отца Ивана со всего размаха в лицо. – Постой, мы тебя научим говорить!
Среди шляхты послышались возмущенные, гневные восклицания.
– На дыбу! На дыбу! – кричал злобно Корецкий, раздраженный донельзя сегодняшней неудачей.
– Четвертовать пса! – кричали другие.
Поднялся необычайный шум. Шляхтичи схватывались с мест, обнажали сабли.
– Вот до чего довели наши поблажки псам! Осмеливается хлоп так говорить с панством. Сжечь его для примера другим! – раздалось со всех сторон.
Отец Иван среди этих разъяренных шляхтичей стоял спокойно и невозмутимо, прислонившись спиною к столбу.
– Огня и железа! – скомандовал, задыхаясь, Заславский.
Жолнеры вышли и вскоре возвратились с полными раскаленного угля жаровнями; они начали нагревать длинные железные полосы.
– А что, быть может, ты сам нам расскажешь, что знаешь; если не утаишь ничего, мы даруем тебе жизнь, – обратился к отцу Ивану Остророг, посматривая с отвращением на приготовления к пытке.
Отец Иван молчал.
– Хо хо хо! – заколыхался Заславский. – Пан региментарь думает, что открыть уста хлопу так же легко, как "Галльские комментарии" Юлия Цезаря. Как бы не так! Только после железа и огня они делаются разговорчивее, да и то не всегда!
– Их грубая кожа мало ощущает боль, – заметил с пренебрежительной улыбкой Конецпольский.
– Притом же они снабжены дьявольским упрямством! – добавил Корецкий.
– Совершенно верно! – подхватили окружающие.
Между тем листы железа раскалились почти добела.
– Готово! – объявил заведующий пыткой жолнер.
С отца Ивана сняли сапоги, сорвали одежду и, подвязавши под мышки веревки, потянули его на столб, привязав к кольцам, вбитым в него.
Обнаженные ноги отца Ивана повисли на пол аршина над землей; жолнеры взяли раскаленные полосы и стали по сторонам; отец Иван почувствовал страшный жар, распространяющийся от этих полос. Заславский махнул рукой жолнеры подхватили ноги отца Ивана и приложили к ним раскаленное железо – жгучая, нестерпимая боль промчалась молнией по всему телу отца Ивана и заставила его содрогнуться, а жолнеры с уменьем знатоков медленно, но сильно вдавливали в тело его полосы пылающего железа... Послышался запах горелого мяса. Лицо отца Ивана побледнело, он впился себе в руки ногтями, но из за стиснутых губ его не вырвалось ни стона, ни вопля, ни слова...