Богдан слушал Балыку молча, опустивши голову на руки. При последних словах он вздрогнул и поднялся с места.
– Мне, меня? О господи! – произнес он прерывисто, не будучи в силах преодолеть охватившего его волнения.
Ганна плакала. Кречовский и Золотаренко стояли потупившись.
– Тебе, тебе, отец наш, – продолжал со слезами Балыка. – Уже и тело святого оборонца нашего холодело, а он поднялся на ложе, сам снял с себя этот золотой крест, – Балыка вынул из шелкового платка золотой, украшенный каменьями крест, – и сказал нам: "Поезжайте к нему и скажите, что благословляю его еще раз вот этим святым крестом. Скажите, что его наставляю хранителем креста и веры".
– Меня, меня, недостойного, бессильного?! – вскрикнул Богдан, опускаясь на колени и прижимая к губам золотой крест.
– Затем он упал и закрыл глаза. Мы все стали на колени, думали, что он уже отходит, – заговорил снова Балыка, – но он еще раз открыл глаза и произнес уже совсем тихо: "Передайте ему, чтоб помнил мои слова, чтоб верил, чтоб верил..." Что дальше хотел сказать святой отец, мы уже не расслышали. Рачитель наш, заступник наш испустил дух и отошел от нас в вечность.
Голос Балыки задрожал и осекся; из красных старческих глаз катились по морщинистым щекам слезы. Все были растроганы и потрясены.
– О боже мой! Боже мой! Боже! – застонал, подымаясь, Богдан и, прижимая к губам золотой крест, вышел нетвердой поступью из комнаты.
Известие о смерти митрополита произвело страшное впечатление на Богдана. Со смертью владыки он терял единственного мудрого наставника и друга, который помогал ему и советом, и делом, и своею сильною волей, поддерживая его смущающуюся душу. Да, это был человек, стоявший головой выше всех окружающих. Богдан сознавал это лучше всех и чувствовал, что родная церковь и вера потеряла в нем такого оборонца, какого им не сыскать вовек. Кроме всех достоинств Могилы как мудрого и отважного правителя, кроме общности интересов, влекла к нему сердце Богдана и глубокая симпатия: весь облик царственного владыки произвел на Богдана сильное впечатление и остался в его сердце навсегда. И вот теперь этого человека, так недавно еще полного сил, энергии, отваги, нет уже больше на земле. Ко всей горечи этой потери присоединялась еще и трагическая обстановка смерти святого отца. Не было сомнения, что виной ее являлись враги веры и отчизны.
– О, если бы я был там, ничего бы подобного не случилось и владыка остался бы жить на славу и утешение нам! – повторял сам себе Богдан, терзаясь тем, что, благодаря своей непростительной медлительности, он не увидел владыки и не испросил его совета на дальнейший путь. Но больше всего потрясли и тронули его последние слова владыки.
Все время, подымая восстание, Богдан сомневался в своих силах, теперь же владыка сам в предсмертную минуту завещал ему все свое дело и его поставил оборонцем церкви и страны. Этот высокий завет, показывавший, как верил владыка в силы гетмана, наполнял сердце Богдана чувством глубокой гордости, но вместе с тем и смущал его своей, ответственностью.
– Мне ли, грешному, недостойному? – шептал он, прижимая к своим губам крест, который владыка носил всегда на груди. – О, если бы ты был жив, чего бы мы ни сделали с тобой! А я... я сам!..
Но, несмотря на эти слова, Богдан чувствовал, как завещание владыки освящало дело восстания в подвижничество великое и подымало его самого в своих глазах, наполняя душу приливом новой энергии, уверенности и силы.
"Ты поручил мне охранить святой крест и бедный люд мой, – говорил он, обращаясь мысленно к тени покойного владыки, – и клянусь твоему праху, как клялся тебе: или самому погибнуть, или защитить и укрепить всю страну".
Богдан хотел отправиться немедленно на похороны владыки в Киев, но узнал от Балыки, что по причине сильной жары и страшно быстрого разложения тело святого отца уже предано земле. Известие это усугубило еще более горе Богдана. Однако наступающие события не дозволили гетману долго предаваться ему.
XXII
Недели через две после приезда Балыки к Богдану вошел рано утром Выговский с несколько озабоченным лицом.
– Ясновельможный гетмане, – обратился он с низким поклоном к Богдану, – лыст из Крыма.
– От хана? – повернулся к нему Богдан.
– Нет, от сына твоей милости.
– А, от Тимка! – вскрикнул гетман и весь покраснел от подступившего волнения. – Читай! Читай!
Выговский сорвал с письма печать и, развернувши его, принялся за чтение. Тимко писал в письме, что хотя так и окружил его почетом, но положение его похоже скорее на положение пленника, чем на сына союзника. Относительно войны, сообщал он, пока еще не известно ничего верного; однако среди мурз заметно какое то смущение; есть слух, что в диване недовольны участием татар в восстании; говорят, что султан приказал хану отпустить польских пленников назад, но хан еще медлит и не предпринял до сих пор ничего. Кроме того, Тимко сообщал отцу, что, выучившись здесь по татарски он слыхал не раз, как мурзы рассуждали между собой о том, что хотя добыча в Польше и очень заманчива, но нечего особенно стараться помогать козакам, а то они, усилившись и разгромив Польшу, могут обратить оружие и на татар. В заключение Тимко желал отцу доброго здоровья, благополучия и прибавлял, что победы козацкие произвели большое впечатление на татар, что татары их стали бояться.
– Гм... – поднялся Богдан с места, когда Выговский окончил чтение письма. – Добро, что я послал в Царьград Дженджелея {384}, – заговорил он отрывисто, шагая по комнате, – ляхи там, видно, крутят, иначе и быть не может: султану наше восстание ничего, кроме выгоды, не приносит, да и татары после первой добычи должны разохотиться до воины. Плохо, пане Иване, плохо... – произнес он задумчиво, накручивая на палец длинный ус, – татар и Турцию нам нельзя утерять.
Гетман остановился на мгновение посреди комнаты, словно обдумывая план дальнейшего действия. Лицо его было встревожено; между бровей и на лбу легли морщины, обнаружившие какую то напряженную работу мысли.
– Вот что, – заговорил он, подходя к Выговскому, – я напишу сам и султану, и хану... надо послать еще кого на подмогу к Дженджелею, а ты приготовь пока письма к знатнейшим мурзам, – будем действовать и сверху, и снизу, – да отбери дары получше: не помажешь, говорят, не поедет, а татарские арбы больно скрипят.