– Ох, Ганно, правда твоя, – произнес взволнованным голосом Богдан, – в тебе правда. Но без союзника нам не устоять: поспольство – не войско, а татары – знатоки в войсковых делах.
– Да, "знатоки"... – повторила с горькою улыбкой Ганна, – это и видно. Недаром же друг наш Тугай бей. наших же людей погнал толпами в неволю! {383} Разве ему мало досталось ясыра? Оба гетмана в плен попались, а он еще захватил и наших, оставленных отцами, женщин и детей.
– Знаю, знаю! – перебил ее грустно Богдан. – Тугай оправдывался, говорил, что это сделано без его ведома... Да, так или не так, а делать нечего, – вздохнул он, – должны мы смотреть на все сквозь пальцы, чтобы не утерять и этого союзника.
– О, дядьку, дядьку, разве татары могут быть нам друзьями? Что им до нашей воли и веры? Им нужен только ясыр! Уж если без союзника не устоять нам, отчего не просишь ты московского царя? Московский царь – не хан крымский; я верю, что он протянет нам свою руку щиро, нам, младшим детям: ведь Москва одной с нами веры! Ведь у людей московских должно так же болеть сердце, как и у нас, за те поношения, которые терпит здесь церковь наша от ляхов! Да разве б они стали чинить нам такие кривды, которые делают нам теперь татары? Татары – неверные, вечные враги наши и идут с нами защищать нашу веру и волю?!
– Все это так, так, голубка моя, – взял Богдан ее руку в свою, – да нам надо искать не тех союзников, которые сердцу нашему ближе, а тех, кому нужнее с нами союз. Но горе наше: у Москвы теперь мир с Польшей и клятвенное обещание стоять друг за друга против великих врагов, а особливо против татар. А мы должны искать себе в союзники врагов Польши.
И Богдан принялся разъяснять Ганне разницы политического положения соседних стран. Ганна слушала его, покачивая отрицательно головой; казалось, правда ее не согласовалась с условиями политической жизни.
– Так то так, голубка моя, – окончил он, – человеку незналому в этих вещах все кажется таким простым и понятным, а как начнешь разбирать да умом раскидывать, так и вьешься, как речка в крутых берегах.
Ганна ничего не отвечала; лицо ее было серьезно и печально.
Богдан встал и прошелся несколько раз по комнате.
– Вот что, Ганнусю, – остановился он перед ней после довольно продолжительной паузы, – думаю я этими днями в печеры поехать; дела теперь налажены, ничего пока важного нет, только наблюдай... Так вот я хочу всех вас взять с собою помолиться богу, поклониться святыням, поблагодарить милосердного за оказанные нам милости, а главное – хочу повидаться с превелебным Владыкой; давно уж зовет он меня к себе. Поговорим с ним и все рассудим. Он один может разрешить все мои тревоги и сомнения.
Ганна оживилась.
– О да, дядьку! – произнесла она с восторгом.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
В это время двери отворились и в комнату вошел Золотаренко. Разговор прервался.
– Ну, гетмане, челом тебе до пояса, а если хочешь, то и до земли, – приветствовал громко вошедший Золотаренко.
– Здоров, здоров, друже, – отвечал весело Богдан, – ну что, как наша муштра?
– Отлично учатся хлопцы, – здорово ляхов бить будут!.. А видел ли ты, гетмане, Богуновых орлят?
– Нет.
– Эх, и лыцари же будут. Как на подбор! И про него самого я слыхал. Фу ты, какую важную ж штуку придумал Богун! – воскликнул оживленно всегда молчаливый Золотаренко и принялся рассказывать Богдану о необычайном геройском подвиге своего друга.
Богдан тоже оживился. Вскоре к разговаривающим присоединился и Кречовский.
– Славно, славно, сокол мой! А ну ка пусть еще поищут ляхи у себя таких лыцарей! – приговаривал Богдан, слушая его рассказ.
Ганна же с девушками принялась за приготовление обеда. Гетман с друзьями собирался уже приступить к трапезе, когда в комнату вошел молодой джура.
– Ясновельможный гетмане, – объявил он смущенно, – какой то горожанин хочет видеть вашу милость. Мы говорили, что гетманская мосць теперь отдыхает, а он требует, чтобы немедленно; говорит, новости важные есть.
– Веди его сейчас, – приказал гетман.
Все как то насторожились и переглянулись. Через несколько минут козачок снова вошел в комнату в сопровождении седого горожанина, одетого в темную, но дорогую одежду.
– Ясновельможный гетмане, – произнес вошедший дрожащим старческим голосом, кланяясь в пояс.
– А, брат Балыка! – вскрикнул радостно Богдан, подымаясь с места.
В одно мгновение перед ним промелькнула та картина, когда он, осмеянный на сейме, возвращался через Киев и был встречен там святым братством. О, эти простые, смиренные люди, сколько отваги и уверенности вдохнули они в него! Сердце гетмана преисполнилось чувством радости и благодарности.
– Ну, здоров, брате, здоров! Спасибо, что отведал нас, – говорил он, обнимая старика. – Что же у вас доброго делается? Какие вести? – продолжал он оживленно, не замечая того, что лицо Балыки было сосредоточенно и печально.
– У нас то все хорошо, да вести худые, пане гетмане, – отвечал Балыка.
– Как? Что? – отступил встревоженный Богдан.
– Рачитель наш, заступца наш единый, наш превелебный владыка, – произнес Балыка, поднося руку к глазам, – приказал всем вам долго жить.
– Владыка? – вскрикнули разом Ганна и Золотаренко с Кречовским.
– О боже мой! – простонал Богдан, опускаясь на близлежащий стул. – Все друзи наши оставляют нас!
Словно пораженные громом, все окаменели. Несколько секунд никто не произнес ни одного слова. Балыка молчал.
– Да как же сталось это? Какая причина? – спросили наконец разом Кречовский и Золотаренко, подаваясь вперед.
– Никто не знает, – развел руками Балыка и продолжал, отирая глаза: – Владыка был в самых зрелых летах, всегда он был здоров и крепок, все время проводил он в неустанных делах: он рассылал теперь всюду свои воззвания, он направлял по всем местам братию, был бодр и весел, и никакая слабость не трогала его. Жил нам на славу и утешение и жил бы много лет, когда б... О господи... – прервал на минуту свои слова Балыка, отирая глаза. – Ляхи его ненавидели, у него было много врагов. Что сделалось с ним, никто не знает; собрались все фельдшера и знахари и ничего не могли пособить; подымали и мощи святые – не помогло. Он таял на наших глазах в страшных муках; в два дня его не стало. Когда же владыка почувствовал, что близок уже его последний час, он призвал нас, всю братию, и сказал нам: "Дети, отхожу от вас, не окончивши того, что начал. Не скорблю о том, что свет сей оставляю, а скорблю о том, что мало совершил еще для охраны вашей. Кругом вас волки, звери лютые. Кто охранит без меня возлюбленное стадо мое?" Мы плакали все, преклонив колени, – продолжал Балыка прерывающимся голосом, – и он, рачитель наш, глядя на нас, прослезился. "Не скорбите, дети мои, – обратился он к нам, – не оставлю вас, сирых, без пастыря: есть муж достойный, гетман, освободитель наш, – ему поручаю и вас, и всю церковь мою, пусть он станет вам всем вместо отца".