– Помилуй бог! Да такое ли это время, чтобы на поле ночевать? Сделай ты милость, пусти на ночлег, а завтра чуть свет мы оставим ваш город, – взмолился поселянин.
Фигура хотела было дать решительный отказ, но в это время чья то сильная рука оттянула ее вовнутрь башни.
– Вот тебе, Гандзю, и кныш! – сплюнул фурщик с досадою. – Ну что с таким дурнем поделаешь?
– Гм гм... – почесал затылок младший, – дело то совсем дрянь!
– Не ночевать же нам под брамою! – крикнул старший и принялся снова кричать и вопить, украшая воззвания свои отборными словечками; но все было напрасно: никто в окошке не показывался.
А между тем за брамой происходила такая сцена.
В просторной сторожке было расставлено несколько столов, и за ними восседали вооруженные шляхтичи, очевидно, атаманы панцирной замковой команды. Два мещанина и тощий еврей в болтающемся, как на палке, лапсердаке суетились возле пышных гостей, наполняли их кубки венгржиной, усиленно кланялись и попрашивали.
– Пейте, товарищи, – подбадривал всех шляхтич с круглым, как шар, буракового цвета лицом и с закрученными кверху, почти на нос, усами, – пейте, панове! Теперь наш праздник: пусть раскошеливаются мещане и чернь, пусть поят нас, кормят и доставляют, шельмы, все прочие утехи, потому что иначе выгоним их к нечистой матери за браму и проклятые дяблы растерзают в клочки их дочек и жен, а самих на колья рассадят.
– На бога, панове, – кланялись униженно мещане, – мы вам вечные слуги, ничего для вас не пожалеем!
– Ничего, ничего! – подхватывал фальцетом дрожавший как осиновый лист жид, при чем он растопыривал пальцы и поднимался на носки, словно желая вспорхнуть и улететь. – Вы, пышные лыцари, вы сличные *, такие сличные, ясновельможные, что только поднимете руку, так подлое быдло попадает, далибуг! Разве могут эти собаки супротив таких страшных воинов? Ой вей вей! Вы только плюнете на них и разотрете ногой!
Ответом на такие льстивые речи были дружный хохот и насмешливые восклицания:
– Ишь, как запел! Ах ты, песья вера!
– А что ж, он прав! – заступились другие. – Жидки нам верные слуги, вернее вот, чем эти славетные, да и то, разве против наших сабель может устоять быдло? – брякнули они саблями.
– Черта с рогами! – крикнул багровый шляхтич. – Так пейте же, товарищи, на погибель врагам!
– Виват! – подхватили пьяные голоса, и шляхтичи, осушив кубки, начали прощаться.
* Сличные – красивые, хорошие (пол.).
– Куда же вы? – покачнулся шаровидный хорунжий, загораживая выход руками.
– Не можно, пане коханку, верхняя замковая брама запрется, мы должны быть на постах.
– Так несите им, лайдаки, венгржину! – завопил шаровидный.
– Не беспокойтесь, ясновельможный пане, там всего вдоволь припасено.
– Ну так на утро просим вас, панове, к нам наверх! – жали руки и обнимались гости.
– Будем, будем! – провожали их хозяева.
В это время в отворенную дверь донеслась брань вратаря.
– А что там? – заинтересовался старший, седой уже шляхтич, все время молча пивший.
– Да вот, вельможный пане, какое то быдлысько привалило с подводами; подвод двенадцать, а то и больше, да стражи еще при них добрая свора, так я и не хочу спускать моста: и поздно, и не ровен час.
– А, псы, лайдаки! – погрозил кулаком седой кому то в пространство и добавил грозно: – Всех перерезать, шельм!
При этом разговоре один из угощавших шляхту мещан беспокойно оглянулся и, выскочив из сторожки, взбежал по крутой лестнице на башню; здесь он торопливо отсунул окошечко и крикнул через него передовому:
– Как гасло (лозунг)?
– Огонь! – встрепенулся тот и значительно переглянулся с погонычем.
Окошечко снова захлопнулось. Фурщик и погоныч услышали вскоре за брамой какой то спор, из которого до них долетело только несколько слов: "Подводы Чарнецкого...", "фураж...", "рассердится пан Чаплинский...", а потом шаги удалились куда то и смолкли.
– Вот штука, так штука! – насунул передовой с досадой шапку почти на глаза. – Ну что здесь поделаешь?
Сбившиеся в кучу фигуры начали шептаться, показывая взглядом и головами на ближайший лес.
Солнце уже село, и под высокими зубчатыми стенами стал ложиться туман.
На улицах в местечке, впрочем, еще не улеглась жизнь: у ворот своих домиков сидели дряхлые горожанки в белых намитках, глубокие старцы, а то и помоложе лица, только лишенные сил, больные; дети бегали и беззаботно звонко смеялись; жолнеры прохаживались группами, задевая молодых, перебегавших улицу горожанок то нескромным словом, то грубой шуткой, то даже дерзким и наглым поцелуем; евреи то и дело шмыгали среди горожан и жолнеров, потряхивая пейсами, а то собирались в маленькие кучки и о чем то испуганно джерготали, разводя руками и покачивая своими высокими меховыми шапками; среди непонятных гортанных звуков слышалось часто произносимое с трепетом слово: "Мороз, Мороз!" В закрытых же наглухо двориках и мещанских домах кипела тревожная суета: укладывались в сундуки дорогие вещи, иконы, товары и выносились в погреба; закапывались в укромных местах глубоко в землю деньги; прятались в глинища и ямы утварь и все, что могло только влезть... Запыхавшиеся фигуры, и в мещанских куртках, и в корабликах*, и в очипках, с раскрасневшимися лицами шныряли то с свертками и шкатулками, то с фонарями и лопатами по дворам и по светлицам в домах... Завидевший случайно в щелку эту беготню еврей с ужасом отскакивал и спешил сообщить какой либо кучке тревожную новость; подымался снова трескучий шум джерготанья, привлекал к себе другие кучки жидков и с гвалтом разносился по еврейским жильям и корчмам. Но вот прошли по улицам два мещанина с клепалами, и говор жизни стал утихать, а забытые подводы под брамой все стояли да стояли; терпение поселян, казалось, готово было уж лопнуть, как вдруг за воротами раздался протяжный сухой скрип и подъемный мост начал медленно опускаться.
Путники въехали под темные своды башни. Здесь их встретил худой мещанин в темной одежде.
* Кораблик – женский головной убор.
– Что это вы везете? – обратился он к передовому.
– Сено и провиант, – поклонился передовой, – из Рудни мы, вельможного пана Чарнецкого люди.
– Ну, ну, добро, проезжайте, – отозвался загадочно мещанин, – коли с добрым провиантом, то помогай вам бог.