– Но отныне конец! – сдвинул отец Иван свои широкие брови, и лицо его приняло выражение мрачной и грозной отваги. – Конец, говорю вам! – стукнул он со страшною силой суковатою палкой. – Мой сан воспрещает мне кровопролитие, но горе тому пастырю, кто станет во имя закона умывать свои руки. "Восстаньте, пастыри, и благо сотворите", – рече господь, и мы восстали, все восстали от края до края: кто мечом, кто словом... И горе тому нечестивцу, кто опять вздумает поднять руку на наш храм!
– Оставайся, панотче, с нами, – произнес прочувствованным голосом Богдан, – верю, что с твоим присутствием благословение господне снидет на нас!
– Сойдет, сойдет! Оно уже сошло на всю нашу землю! – заговорил страстным, уверенным голосом отец Иван. – Паны бегут толпами на Волынь и в Корону, пустеют все города и замки, а народ, как речки в море, спешит со всех сторон лавами к тебе!
– А что, отче, – спросил Богдан, – не слыхал ли чего о Яреме? Он, говорят, зол на панов и не хочет приставать к войску. Я послал к нему козаков.
– Послы твои уже дождались высокой чести: красуются на палях в Лубнах.
– Собака! – воскликнул бешено Богдан. – Моих послов? Посмел... посмел!
– Смерть ему, смерть отступнику! – зашумела кругом грозно старшина.
– Так, смерть! – поднял руку отец Иван, и глаза его вспыхнули фанатическим огнем. – Он отрешен от божьего престола, и нет над ним милосердия! Он отступил от веры отцов, он гонит и угнетает родную веру горше латынян, он мучит своих братьев! Но... настанет час. Он уже недалеко... говорю вам – уже и секира при корени лежит!
– Так, отче, – провел рукою по лбу Богдан, – все взвесится на весах правосудия, но смирим же до времени свой гнев, братья... Что дальше? – повернулся он круто к Выговскому.
– Поймали какого то панка, разбойничал с своею шайкой по хуторам.
– На кол его! – вскрикнул Кривонос. – Всех на кол, по десять за козацкую душу!
– Нет, стой, Максиме, – остановил его движением руки Богдан, – успеем; сперва допросить. Взять его пока под стражу. Я сам приду, а дальше что?
Из справ войсковых ничего, а ждет ясновельможного из Чигирина панна Ганна.
– Ганна... Да что же ты мне раньше об этом не сказал! – воскликнул радостно Богдан. – Ну, так вот что: устрой же ты как следует шановного панотца, а я поспешу, – и, обратившись ко всей старшине, он прибавил: – Прошу вас всех к себе, панове, вечером на добрый келех вина.
Гетман вскочил на подведенного ему коня и, окруженный своею свитой, поскакал к лагерю. Старшина последовала его примеру, только Богун круто повернул в сторону и, сжавши своего коня острогами, вихрем помчался в степь.
Подскакавши к порогу своей палатки, Богдан быстро соскочил с коня и, отбросивши полог, воскликнул радостно:
– Ганно, Ганнусенько, дитя мое!
– Батьку, спаситель наш! – рванулась к нему навстречу Ганна и со слезами припала к его руке.
Несколько мгновений ни она, ни Богдан не в состоянии были произнести ни единого слова. Наконец Богдан приподнял ее голову и вскрикнул с испугом:
– Ты плачешь? Ганнуся, голубочка!
– От счастья, от радости, батьку, – подняла на него сияющие лучистые глаза Ганна, не отирая слез.
– Дитя мое, – прижал ее к себе крепко Богдан и усадил рядом с собой на турецкую оттоманку, на которой еще так недавно возлежали гетманы. – Да ты вся дрожишь! Что с тобою? – сжал он ее холодные руки в своих руках.
– Ничего, ничего, дядьку, – заговорила радостно, прерывающимся голосом Ганна, улыбаясь полными слез глазами, – вижу вас здоровым, счастливым, славным... ох, а тогда, тогда что было?
– Намучилась?
– О господи!
– Жалобница наша! – сжал Богдан ее холодные руки и прижался губами к ее лбу.
– О господи, – продолжала Ганна, – что было тогда! Ляхи кричали, что войско козацкое разбито, что дядько посажен на кол, – мы ничего не знали верного. Но я верила, я надеялась, а кругом поднялись такие ужасные кары, такие муки...
– Несчастные! И вы могли пасть жертвою панской мести!
– Что мы, – перебила горячо Ганна, – там было все войско, вся наша надежда и сила!
– Господь помог нам!
– Так, дядьку, он услышал наши молитвы. О, если бы вы видели, что делается кругом: спешат к батьку, все прославляют его, называют спасителем отчизны, в церквах благословляют его имя!
– Дитя мое! – обнял ее Богдан. – Ты вливаешь мне в душу такую веру, такую крепость, что я и сам себе кажусь Самсоном!.. Но довольно о славе, – произнес он, вздыхая всею грудью, и провел рукою по лбу, – скажи мне, что дома?
– Все благополучно.
– Здоровы дети?
– Все, как один.
– Ну, садись же, расскажи, как перебивались вы, бедные, без меня?
Богдан взял Ганну за руку и снова усадил ее на оттоманку рядом с собой, и между ними завязался радостный, дружеский разговор.
LXXIX
После войн, бурь и казней душа Богдана при рассказе Ганны отдыхала в оживающих снова перед ним давно забытых тихих радостях. Каждая семейная новость доставляла ему огромное удовольствие. Дети здоровы, растут, как грибки после дождя; Катря, Оленка – красавицы дивчата, а Юрко – козачок. В Суботове уже начались работы, устраивают наново всю усадьбу, дядько сам скажет как.
Молча, с тихою улыбкой, слушал Богдан слова Ганны; но время от времени на лице его появлялось мучительное выражение; видно было, что какая то тайная мысль, которую он не решается высказать, беспокоит его. Наконец, когда Ганна передала все новости, Богдан откашлялся и, перебирая пояс руками, спросил неверным голосом:
– А больше ты ничего не слыхала, Ганна?
Ганна взглянула на него, и ей стало сразу понятно, о ком хочет узнать дядько. Горькое чувство сжало ее сердце, лицо покрылось слабою краской.
– Нет, дядьку, – произнесла она, опуская глаза, – ничего.
Наступило неловкое молчание. Вдруг полог палатки заколебался, и на пороге появился высокий статный козак.
– Богун! – вскрикнула радостно Ганна, подымаясь с места.
Ганна, сестра моя! – подошел к ней козак и, взявши ее за обе руки, крепко крепко сжал их в своих загорелых грубых руках. – Ну что, довольна ль ты теперь нами?
– Вы наши орлы, соколы! – вырвался у Ганны восторженный возглас.
– Так, Ганно, – подошел к ним Богдан, ласково смотря на обоих, – и этот сокол, – положил он руку на плечо Богуна, – помог нам выиграть Жовтоводскую битву.