Богдан нашел на дворище двух своих козаков, сообщивших уже, конечно, о нем господарю, так как ктитарь на первый стук копыт выбежал на крыльцо и, низко кланяясь, приветствовал Богдана как высокого, именитого гостя.
– Челом тебе, ясновельможный пане полковнику; вели кая честь мне и моей хате, что ты не побрезгал и завернул к нам, убогим.
– Спасибо, щырое спасибо! – поклонился низко Богдан. – Только не насмехайся, пан ктитарь, какие мы ясновельможные? Такие же бесправные харпаки, как и вы, как и весь русский люд: позволили паны пробедовать день, живота не лишили, и за то им в ноги, а не позволили, ну й болтайся на колу или крутись на веревке!
– Ох, правда, правда! На вас только, рыцарей, и надия.
– Надия на бога... А панотец тут, дома?
– Тут, тут... Прошу покорно вашу милость до господы...
XXVII
Богдан вошел в довольно просторную светлицу и, кинувши быстрый взгляд, заметил, что преображенный Нечай сидел уже на лаве с запорожцем и еще двумя почтенными стариками, а на средине хаты стоял хорошего роста и крепкого сложения мужчина, в простом, нагольном кожухе и смазных чоботах. Трудно было сразу решить, к какому сословию принадлежал он: темная, с легкою проседью борода исключала в нем козака или мещанина, так как последние брили бороды, позволяя себе, и то в редких случаях, запускать их только в глубокой старости; выразительное и непреклонное до суровости лицо не могло принадлежать забитому селянину; наконец, нищенская одежда не давала возможности признать в нем пана или священника.
Богдан остановился и взглянул вопросительно на хозяина.
– Благословен грядый во имя господне, – вывел его из недоумения незнакомец, поднявши для благословения руку.
– Батюшка, панотец, – смешался Богдан и подошел торопливо к руке.
– Да, изгнанный пастырь придушенной отары, служитель отнятого псами престола, но не смиряющийся перед ворогом, а дерзающий на него паки и паки *.
– О, если бы такие думки в сердце ограбленных и оплеванных, – воскликнул Богдан, – тогда бы стон на нашей земле превратился в торжествующую песнь!
– И превратится, и воссияют храмы господни, и попы облекутся в светлые ризы! Вставайте бо, реку, острите ножи, точите сабли, за правое дело – сам бог!
* Паки – снова, еще (старослав.).
– Велебный отче! Велико твое слово; трепещут сердца наши отвагой, но душа изнывает убожеством... Нам ли, грешным?
– Все мы грешны и убоги перед господом, – сдвинул черные, широкие, почти сросшиеся брови отец Иван, и лицо его приняло мрачное, угрожающее выражение, – но убожеством оправдывать свою боязнь – грех, перед богом грех! Живота ли своего жалеть нам, когда весь народ в ранах, храмы в запустении, святые алтари осквернены? Вставайте, кажу вам, святите ножи! Вставайте и вы, слабые женщины, и. дети, и старцы! Мужайтесь духом, веруйте, бо горе вам, маловерные, глаголет господь!
– Да будет все по глаголу твоему, – наклонил голову Богдан, – а животов своих мы не пожалеем! Благослови же сугубо * меня и всех нас, панотче!
* Сугубо – тут: вторично.
Нечай, запорожец, два старца, несколько козаков и почетные мещане стояли уже вокруг Богдана перед батюшкой. Отец Иван вынул из за пазухи кипарисный крест, висевший у него на шее на простой бечевке, и осенил им собравшихся:
– Благословение господне на вас всегда, ныне, и присно, и во веки веков.
– Аминь! – ответили дружно предстоящие и подошли к святому кресту.
– Ну, здоров будь, друже, – распростер к Богдану руки Нечай, – от тебя не сховаешься, такое уже острое око!
– Да трудно и не признать Нечая, – обнял его Богдан, – таких ведь велетнев на Украйне, пожалуй, и не подберешь пары!
– Э! Куда нам! Тебе, брате, челом! Давно не виделись... У нас ходили поганые толки, а вот, хвала богу, ты бодрее и сильнее духом, чем прежде, значит, "прыйшов час – закыс квас, а добре пыво – заграло на дыво!"
– Лишь бы только выстоялось... – задумался на минуту Богдан. – Ну что ты, друже, за все это время делал?
– Звонил на бандуре по ярмаркам и базарам, да не один, а подобрал себе и товарищей, искрестили мы много родной край: сухой порох везде, только ждет искры...
– А вот с божьей помощью выкрешем: кремень у нас свой, паны вытесали, а огниво я доброе раздобыл...
– Эх, важно! – потер руки Нечай.
– А что, Богуна не видал? Я его после похорон жены моей потерял из виду.
– Видел, видел! Темный как туча, а глаза как у волка горят, рыскает, разносит огонь между козачеством, а то иногда с голотою устраивает потехи панам либо фигли жидам...
– Сокол! Ураган! Когда б только до поры, до времени не попался...
– Надежные крылья! – заметил уверенно Нечай и оглянулся, заслышав звон фляжек.
– Ну, теперь, милости просим, закусите, чем бог послал, – пригласил к столу своих гостей ктитарь; жена его тихомолком уже поставила на стол две дымящиеся миски, одну с гречневыми рваными галушечками в грибной юшке, а другую полную вареников постных, с капустою, да флягу большую горилки, и жбан мартовского пива; теперь она стояла у стола и припрашивала, да усаживала гостей, сметая рукой с лав и ослончиков пыль.
Хозяин налил всем по доброй чарке оковитой, батюшка пригладил бороду, волосы, поправил косу и, взявши в десницу стаканчик, сказал:
– На славу предвечного бога! Да исчезнут с лица земли все угнетатели веры и поработители труждающихся и обремененных!
– На погибель врагам! – крикнули все и осушили налитые чарки.
Когда голод был утолен и радушные хозяева налили всем гостям в большие глиняные кружки черного пенистого пива, Богдан начал рассказывать жадным слушателям эпопею своих несчастий, обманутых надежд, обид и осмеяний.
– Не ропщи, брате, – заметил батюшка, когда затих печально Богдан, растравивший рассказом свои раны, – бо ни единый волос не спадет с головы без воли отца нашего небесного... Скорбно нам терпеть беды, а в них, быть может, кроется зерно благополучия: кто может познать промысл божий? Пути его неисповедимы. Коли б над тобой не стряслась напасть, ты не поднял бы восстанья: в самой каре господней есть милость. Вот меня ночью, в лютый мороз, выкинули с семьею из хаты, выкинули нас без одежды и заперли в свином хлеве. Ну, я кое как выдержал, а жена и дети схватили горячку и умерли. – Он говорил ровным, недрогнувшим голосом, словно все у него занемело и было недоступным для боли, только черные брови его сдвигались и глаза становились мрачней. – Отняли у меня и храм божий, и остался я, как многострадательный Иов{272}, без крова, сир и убог... Но я не роптал, а гартовал сердце в горниле. Добрые люди приютили меня, нищего, прикрытого рубищем, – бросил он взгляд на свою нищенскую одежу.