– Но согласись, княже, что в его лета ухаживанья и затеи женитьбы смешны, – возразила княгиня.
– Ведь это все преувеличено, – пожал плечами пан канцлер, – и наконец, – обратился он с улыбкой к Богдану, – красота для всех возрастов всемогуща...
Последний почему то смутился и ответил не совсем впопад:
– Да, такого великого гетмана, как его ясная мосць Конецпольский, с таким прозорливым взглядом на государственные задачи не было еще у нас, да и не будет, пожалуй...
Княгиня закусила губу, а княжна перевела сейчас разговор на другую тему.
– А какая, говорят, красавица эта господаревна Елена, дочка Лупула, – заявила она, – так просто сказка! Князь Януш, говорят, чуть ли не сошел с ума, да и все, вероятно, вельможное рыцарство наше ошалеет.
– Ты уже сделай маленькое, единичное исключение хотя для одного, – подчеркнул Оссолинский игриво Урсуле.
Княжна вспыхнула пятнистым румянцем и закрылась салфеткой.
– Да, красавица у Лупула не эта Елена, а меньшая, девочка еще, Розанда{220}, – промолвила княгиня.
– Не Розанда, мамо, а Розоланда, – возразила Урсула.
– Все равно, милая, – вставил князь, – и Розанда, и Розоланда, и Роксанда: это их волошские ласкательные от Александра, а что она отличается необычною красотой, так это правда, все кричат...
– Но ведь ей еще только двенадцать лет, – заметила княжна, – а с этого возраста лица изменяются очень, да и странно, что о таком ребенке кричат.
– Ничего нет странного, – взглянул на нее отец, – все выдающееся, необычайное поражает всякого с раннего возраста... Вот, если б у меня был сын теперь восемнадцати лет, и я бы мог помечтать о такой невестке...
"Тимко", – почему то мелькнуло в голове Богдана, но он сам рассмеялся в душе этому сопоставлению.
А Марылька все время сидела несколько в стороне и не вмешивалась в разговоры: или она взволнована была присутствием тата, или по привычке держалась указанной роли.
Когда яства все были убраны, а на столе остались лишь кувшины, да пузатые фляги, да кубки, а затем и прислуга ушла, тогда Оссолинский повел, наконец, беседу про жгучий для Богдана вопрос.
– Вот что, княгине, – обратился он серьезным тоном к жене, – пан писарь его королевской мосци, наш дорогой гость, просит, чтобы мы отпустили сиротку Марыльку к нему, в его семью, так как он принимает ее за дочь, да и предсмертная воля покойного отца ее выразилась в том же, и пан Хмельницкий дал клятвенное обещание ее исполнить... Так как ты думаешь, кохана Карольцю?
– Да, я прошу об этом душевно вашу княжью мосць, – встал и поклонился Богдан.
Эта неожиданная просьба обрадовала и мать, и дочь, а наиболее, конечно, Марыльку.
– Если так, то мы не имеем права удерживать панны, хотя бы это было для нас и больно, – ответила с худо скрываемой радостью княгиня.
Марылька взглянула на Богдана таким взглядом, от которого затрепетало у него все: в нем была и благодарность, и нега, и залог неисчерпаемого блаженства.
– Да, и я говорю, – добавил канцлер, – что с Марылькой расстаться нам больно: мы так привязались к ней... но для ее счастья мы должны себя забыть... Здесь решающий голос принадлежит ей... Ergo, согласна ли ты, Марылька, уехать с паном Хмельницким и войти, так сказать, в его семью?
Все обратили взоры на Марыльку. Богдан хоть и знал возможный ее ответ, но тем не менее сидел как на углях.
Марылька подняла наконец глаза и взволнованным, но решительным голосом заявила:
– Да, я согласна, потому что я верю в искреннее, бескорыстное расположение ко мне вельможного пана, порукой этому его доблестное, благородное сердце... да и, наконец, отец мой, страдалец, ему меня поручил. Великодушный рыцарь спас мне жизнь, обласкал меня, он и его семья единственные мне близкие люди на всем белом свете. Мне только остается вместе с моим покойным отцом молиться за них... и бла... – но голос ее оборвался, и из ее прекрасных очей вдруг покатились жемчужные слезы.
Богдан до того был растроган, что чуть не бросился осушать поцелуями ее слезы.
– Вот как! – протянула недовольно княгиня.
– Да ей, мамо, действительно там будет удобнее, проще и... более подходяще, – добавила язвительно княжна.
– Ну, значит, благодаря богу, устроилось, – произнес сухим тоном и канцлер. – Так собирайся же поскорее, моя панно: егомосць спешит, ему и одного дня нельзя больше остаться в Варшаве. А как же она, мой пане, поедет? – обратился он к Хмельницкому.
– Пусть ясное вельможество не беспокоится: я достану удобный повоз, колымагу, что нужно, обставлю удобствами, почетом, – дрожал Богдан, словно в лихорадке.
– Но удобно ли, что одна? – покосилась на мужа княгиня.
– Я Зоею подарила Марыльке, – торопливо сообщила княжна, боясь, чтобы мать в сердцах не затеяла расстроить этой поездки. – Она так ей предана и досмотрит отлично в дороге, право, мамо! – бросила она в ее сторону выразительный взгляд.
– А коли так, – кивнула незаметно головою княгиня, – то дело устраивается, и мы можем только сказать нашей бывшей временной гостье: с богом!
Марылька побледнела на миг, глаза ее вспыхнули гневом, выражение лица осветилось презрением.
А Богдан стоял словно очарованный и не слышал, и не понимал, что вокруг него происходило; в голове у него стоял чад, в груди звучала песнь жизни, а в сердце трепетало молодое, неизведанное им счастье.
30
На высоком берегу Сулы расположился грозным венцом гордый и неприступный замок князя Иеремии. Уже издали виднеется он острыми шпицами своих башен и зубцами красных стен.
Вокруг замка идет широкий и глубокий ров, наполненный до краев водою; над въездом три башни, а под ними на цепях тяжелый и крепкий подъемный мост. Стены тянутся острыми выступами, и на каждом из них грозно уселась тяжелая, круглая башня; осматривает она черными щелями своих амбразур всю окрестность, растянувшуюся у подошвы горы. Из узких отверстий выглядывают длинные жерла гаковниц.
А за зубцами стен подымаются еще более высокие башни самого княжьего замка, заключенного в замковом дворе. По стенам медленно ходят стражники; караул стоит у ворот.
За замком приютился вдоль по горе и у подножья ее княжий город Лубны. Высокие крыши тесно тесно сплотились и прижались друг к другу, стремясь укрыться от диких нападений татар под охрану грозного замка. Вокруг города тянутся также и ров, и деревянные стены, набитые между двух рядов колоссальных бревен глиной и землей.