На другой день праздника к Глафире Ивановне приехали дамы. Дамы всегда ездят только на второй день, но всегда считаются чином, богатством, летами, долгим замужеством, всем, чем можно,— теперь это было забыто и почти все приехали к Глафире Ивановне первые. Усидели дома только самые твердые и закаленные.
Дамы входили в гостиную и бабы сначала не замечали, а заметивши, ни удивления, ни восторга не показывали. Иные говорили Глафире Ивановне: "А у вас, Глафира Ивановна, прекрасная баба!" — таким голосом, будто баба была самая ничтожная. Иные говорили: "Откровенно признаюсь, я не хозяйка,— не могу себя принести в жертву кухне,— я вот читаю разные книги…" Иные только прищуривались; иные только улыбались. Ни шуму, ни видимого волнения не было; напротив, дамы стали как-то небрежнее и холоднее. Они сидели и говорили о канвовых узорах, вспоминали прошлую зиму; казалось, они и думать забыли о тюлевой бабе…
Но Глафира Ивановна была весела и счастлива; она сознавала, что за баба у нее стояла на столе, и знала, что за буря в душе у всех дам под видимым равнодушием.
Между тем как дамы сидели у Глафиры Ивановны в гостиной и разговаривали небрежно, к Глафире Ивановне приехал знакомый из ее уезда, тот самый помещик, что первый смутил Анну Федоровну своими рассказами о тюлевой бабе.
Он вошел в гостиную, остановился и глядел на бабу. Он глядел на нее как человек, видевший не раз чудо, глядел без удивления и без тревоги, а спокойно и с радостью. Потом он подошел к Глафире Ивановне, поцеловал у нее ручку и раскланялся с дамами.
— Наслышался я о ваших бедствиях с мукою, Глафира Ивановна,— сказал гость,— а в вас не усомнился. Многие у нас усомнились, а я нет. Я всех успокаивал, матушка, я знал, на кого надеюсь!
Глафира Ивановна улыбалась весело гостю и потчевала его.
Дамы, смотря по нраву, иные тоже улыбались, иные глаза прищурили, иные стали перешептываться, иные спросили у гостя: "Как ваше здоровье, Петр Дмитрич?"
Петр Дмитрич подошел к бабе, сказал: "Премилая!",— а потом вышел на середину гостиной, посмотрел на всех и проговорил вполголоса:
— Только вы этою бабою нанесли смертельный удар одной особе здешнего уезда.
Глафира Ивановна засмеялась и просила сказать, кому же? Дамы вспыхнули и опять, смотря по нраву, кто стал улыбаться, кто щурить глаза, кто ахнул, кто вскрикнул, а некоторые встали и спросили Петра Дмитрича:
— Петр Дмитрич, что вы под этим подразумеваете и кого?
— Я не говорю про здесь присутствующих,— сказал Петр Дмитрич.
— Это не ответ,— говорите прямо! Скажите, кого именно вы подразумевали? — загремело со всех сторон.
— Да Петр Дмитрич скажет, конечно,— вкрадчиво зажужжали другие голоски.— Петр Дмитрич такой добрый!
— А если вы меня да выдадите? — сказал Петр Дмитрич.
— Как можно! Какое у вас обо мне мнение!
— Клянусь, я как услышу, сейчас же забуду!
— Вы можете быть уверены!
— Скорей умру! — посыпались дамские уверения.
— Нанесен удар Анне Федоровне Журбовской,— громко проговорил Петр Дмитрич.— Да-с. По мужу она вам родственница, Глафира Ивановна, а греха нечего таить!
Глафира Ивановна вся побледнела.
— Рассказывайте! Рассказывайте! — зашумели дамы.— Садитесь и рассказывайте, Петр Дмитрич!
Петра Дмитрича усадили. Дамы тоже уселись, сложили ручки, вытянули шейки и навострили ушки. Иные, впрочем, глядели и сидели важно. Глафира Ивановна стала около Петра Дмитрича. Она ему ничего не сказала, стояла и только в лице менялась.
— Я приезжал в ваш уезд по делу, недели за три до Глафиры Ивановниной свадьбы, и заехал тогда на минутку к Анне Федоровне. Знаю, какая она хозяйка и какую страсть имеет к печению баб…
Дамы улыбнулись.
— Вот я и говорю ей, что ваша, мол, будущая родня, Глафира Ивановна, такие бабы печет, каких еще свет не видывал!— Анна Федоровна мне не верит, спорит со мной. Я ей описывал, описывал да и спрашиваю: а знаете ли вы, Анна Федоровна, что такое тюлевая баба? Анна Федоровна как взвизгнет: "Воды мне! Воды! Я умираю!" До смерти меня перепугала. Тут ее водою опрыскали, спирты разные давали нюхать, едва пришла в себя…
Ну, а чувства свои все-таки скрыть хочет, просит меня у нее отобедать. Сели мы за стол, я есть ничего не могу, такая она сидит передо мной отчаянная… Так я голодный и уехал… Делами я был тогда по горло завален, а тут еще одна сестра замуж шла, другая сестра имение покупала, все время у меня прошло в разъездах да в хлопотах до великого поста; на четвертой неделе поста я воротился домой и отовсюду слышу о вашем бедствии с мукою…
Приехал бы, матушка, и раньше, да страшная распутица была, а только спала немножко полая вода, видите, я и тут; даже у многих родных не побывал, спешил.
По дороге заезжаю к Анне Федоровне, гляжу кругом да соображаю: каковы бабы вышли?
— Как это вы сообразить можете? — спросили две дамы.
— Очень легко-с. Если бабы где удались, так люди там веселы, разряжены, по двору бегают собаки, хозяйка из окна глядит… А не удались бабы, то во дворе пусто, всякое животное избито и прячется, люди угрюмы, хозяйке нездоровится…
— Какие пустяки! — заспорили многие дамы.— Какие пустяки!
— Вот я приезжаю и вижу, что бабы, кажется, удались. Вхожу в дом, везде накурено благовонными порошками, в зале две новые канарейки поют: знаете, все уж подведено так, чтобы человека обольстить; стол под тончайшей скатертью, и на столе всякая всячина… и бабы возвышаются… изрядные бабы… Встречает меня Анна Федоровна, разряжена и довольна, но беспокойна; подводит меня к столу, потчует… Я у нее и спроси: а что ваши родные, Анна Федоровна? Что Глафира Ивановна да Алексей Петрович, как поживают?
Спросил, сударыня, да и не рад был: чуть меня Анна Федоровна не умертвила…
— Что же она говорила? — спросила Глафира Ивановна, преодолевая свое волненье.
— Что же было между вами? — спросили дамы.— Что?
— Ни словами рассказать, ни пером описать! — отвечал Петр Дмитрич.
— Ну, хотя одно ее слово передайте,— сказала опять Глафира Ивановна.
— Нет! Нет! Передайте все, все, все, все! — зажужжали дамы.
— Невозможно передать! Невозможно! — говорил Петр Дмитрии.
— Повторите ее слова!
— Да что слова! Не в словах дело! Анна Федоровна, вы знаете, женщина тонкая, ее на словах трудно поймать… Она глядела, сударыни, глядела так, что слов не надобно… Глядит, глядит на меня и приближается, приближается ко мне, точно братья-разбойники… знаете, там, у Пушкина…