Спектакль

Сторінка 53 з 64

Дрозд Володимир

Столько лет молчала совесть!

И тут — спазм совести, инфаркт совести, и душа его, как огромный океанский кит, выбросилась на песок, задыхалась, и умирала, и не могла умереть, потому что оставалась в ней крупица того, что не умирает. Никогда не думал, что можно так себя ненавидеть.

Взял подушку с кровати и потащился, спотыкаясь о ковер, в гостиную. Выключил свет, швырнул подушку на диван и упал на него. Свернулся калачиком, как в детстве у печной трубы, после несправедливых укоров мачехи. Слышал, как время от времени пробегают мимо гостиницы машины — наверное, ночные такси с вокзала. Слышал, как в ванной капает вода, Маргарита плохо закрутила кран. Слышал, как она закурила сигарету, потом еще одну. Слышал, как Маргарита одевалась — платье шуршало, совсем как солома, когда он устраивался под скирдой, на уголке пакульского поля и с трепетом раскрывал книгу, еще не читанную, только что из библиотеки, словно вчера это было, а жизнь, считай, прожита, осталось благополучно докатиться по уже проложенной колее до станции назначения… Потом Маргарита подошла, села на краешек дивана, нашла его руку:

— Прости. Но ведь ты только этого хотел. Так все и задумал. Выдумал и меня. И все, что между нами может быть. Я только выполняла твою волю, а ты мне действительно не безразличен. Может, когда-то у нас еще будет все по-настоящему.

Ярослав молчал, и она виновато спросила:

— Ты ненавидишь меня?

— Я себя ненавижу.

— Я пойду, — сказала погодя. — Посижу до утра на вокзале.

— Не уходи. Без тебя мне совсем плохо.

Взял ее руку, прижался щекой к ладони.

Она легла рядом, как была, в платье, тоже калачиком, по-сестрински касаясь коленками его коленей, теперь обе Маргаритины ладони холодили его горячее, будто в болезненном жару, лицо.

— Все… Все. С завтрашнего дня буду жить по-новому. Выберусь из своей бумажной трясины. Поеду на БАМ или еще куда-нибудь, где работают и живут в полную силу. Нет, — в колхоз. Без фотоаппаратов и корреспондентов. Не для галочки в плане мероприятий по связи с жизнью, а для того, чтобы писать и жить по-настоящему. Или шофером в колхоз, хотя бы на полгода, на весну и лето, никому не скажу, кто я, мол, хочу подзаработать, чтоб не боялись люди мне душу свою раскрыть… Если б ты слыхала, как и что они говорят, только записывай, как сегодня на бураках! Напишу книгу рассказов — "Характеры". Впрочем, это, кажется, уже было у Шукшина. Ну что-то другое, но в этом духе. Из жизни. Не из головы. И серию статей: "Думы колхозного шофера". Здорово, правда? Ксене и сыну скажу: хватит бегать наперегонки с семьей мясника из соседнего подъезда — у кого лучше чехлы на сиденьях машины, у кого дороже гарнитур или люстра… Мы интеллигенты, хоть и нету такой графы в анкетах. А интеллигенция всегда была впереди, когда речь шла о морали, духовном богатстве. Интеллигенция первой шла на самопожертвование во имя высоких общественных идеалов… Так им и скажу, как хотят… Не буду больше гнать погонные метры прозы. Я развратил их легкими деньгами. Мне хотелось получить от жизни сразу все. Думал: еще одна книга наспех, еще, а настоящее создам потом. Я не понимал, что Муза измены не прощает. Думал, что с ней можно, как с Ксеней: шесть вечеров в неделю — с другими, а в воскресенье — вечер улучшения семейных отношений… А кто уходит от богини, то это уж навсегда, но чувствую, есть еще силы все начать сначала. Ты в меня веришь?

— Верю, верю, Славочка. Ты еще молодой, энергичный. Ты еще все сможешь.

— Когда начинаешь все сначала, надо, чтоб кто-то в тебя верил. Я знаю, Ксеня рассмеется: ты семь раз в неделю курить бросаешь. Именно так и скажет. Но я и курить брошу. Теперь уже всерьез, навсегда. Мне теперь прожить надо долго-долго, чтоб возместить утраченное и успеть сделать все, что суждено. У меня есть целая тетрадь с темами для книг, которые я хотел написать, но все откладывал на потом. Вот оно — потом — и пришло. Или теперь, или уже никогда. Повтори, что ты веришь в меня.

— Верю. Могу поклясться. Глупенький, разве ты не знаешь: когда любишь — веришь? Без веры в человека нет любви.

— А ты всерьез любишь меня, такого старого и плохого?

— Нет, в шутку… Ты не старый и не плохой, ты только прикидываешься иногда плохим. Ты добрый. А я не так уж много встречала добрых. Мужчин. Я влюбилась, как школьница. После первого твоего появления в театре. Только не смейся надо мной. Никогда не смейся, слышишь?

— Я не смеюсь, я тебе так благодарен. Ты гениально почувствовала, я не способен был никого любить, кроме себя. Но теперь я стану другим, и ты мне поможешь. Настоящим писателем, таланта мне не занимать, и когда-то о нашей любви напишут книгу, биографы завистливо станут фантазировать, не поскупятся на многоточия, а мы назло им и всему свету будем любить друг друга чисто, честно. Как духовные брат и сестра. А с Бермутом я завтра рассчитаюсь за услуги и скажу: прощай, дед, на веки вечные, не хочу больше тебя ни видеть, ни слышать. Теперь давай немного поспим. И сигареты выкину, чтоб ими тут и не пахло. Конечно, поначалу будет очень тянуть, но силы воли у меня хватит. Ну, бай-бай, моя Маргарита. Завтра о многом надо подумать. Начать все сначала — заново родиться…

Было приятно засыпать, зная, что проснешься другим человеком. Все, что есть в тебе плохого, бесследно сгорит, а на пепелище зазеленеет молодая поросль. Так засыпал он в детстве, решив, что завтра станет отличником и поведение станет образцовым, и ни с кем в классе не будет задираться, и все-все его полюбят, даже учителя, которым он досаждал на уроках посторонними вопросами, даже мачеха. И Ярослав уснул, отгороженный от всего дурного ласковыми женскими ладонями, которые пахли французскими духами и сигаретным дымом.

Проснулся под утро — уже серело в окнах. Вырвался из сна, как из ловушки, сердце колотилось в груди, все тело сотрясала дрожь, выступила испарина. Маргарита гладила его по голове, как маленького:

— Что с тобой, Славик? Ты так кричал во сне.

— Обними меня, обними. Такое безумие приснилось. Какое-то кладбище, вроде бы наше, пакульское, послевоенное, потому что без крестов, кресты в войну в печах пожгли. И такое огромное — как поле. А я по самую грудь в яме и — выкарабкиваюсь. Сдуреть можно, такой вдруг кошмар. И страшный шум, вроде с того света, а мертвые меня хватают. Обними, пожалуйста, обними… Чувствуешь — весь дрожу.