Стоп! — прошлого нет, есть только сегодня.
Парадный подъезд театра освещен, как ворота в рай на старой бабкиной иконе. Шесть ступенек. Только не спешить. Конечно, лишнего билетика никто не спрашивает. Но зал будет полон, Бермут об этом побеспокоился, привезут зрителей из сел, колхозы — на своих автобусах. А он никогда и не надеялся, что городской зритель будет рваться на спектакль по его пьесе. Пьеса писалась специально для села. На сельскую тему. А мещане пусть сидят перед телеэкранами. Представители прессы будут. Об этом Бермут тоже позаботился. Интересно, кто придет из редакции? Его бывшие коллеги лопнут от зависти. Апофеоз. Всех, кто придет, приглашайте на банкет, упредил Бермута. Представителей прессы, в частности. Пусть пишут. Это их дело. Столько лет из одного котла, как говорится, но у каждого своя судьба. Еще шесть ступенек — и колонны. Не спешить. Сельские дядьки под колоннадой смолят "Приму". Он закурит в фойе.
Билетерша:
— Ваш билетик?
— Я автор.
А Бермут уже спешил навстречу, распростерши руки:
— Дорогой мой, поздравляю вас с началом праздника культуры. Вас ждет волнующая неожиданность. Это придумал Бермут! Яблоки из родного сада! Незабвенные запахи детства! — Обнял за плечи, повел через фойе в комнату для почетных гостей. Перед ними расступались, Ярослава узнавали, здоровались, и он кивал в ответ, улыбаясь. — Сейчас, Ярослав Дмитриевич, вы увидите дорогого вам человека. Примите дорогие дары. Поцелуйте руку, выпестовавшую вас…
Ярослав переступил порог. Щелкнули выключатели — вспыхнули осветительные лампы. Застрекотала телекамера. Вприсядку танцевал вокруг фотокор областной газеты. Щелк. Щелк. Щелк. А за всем этим стояла мачеха. Зеленая вязаная кофта, юбка в клеточку, черный передник, с красной вышивкой понизу — наверное, настоял Бермут: экзотика, народное искусство, народные обычаи. Из сундука передник. Из приданого, которое было принесено отцу. И которым отца весь век попрекали. В девках ходила до тридцати пяти и все в сундук складывала. Пышную сыграли свадьбу, вся хата в рушниках и тканых скатертях, сундук набит добром, подушки — до потолка, через год после маминой смерти это было. Он так и не назвал мачеху мамой. Ни единого раза. Упрямый был — мальчик с книжкой. А она сердилась, что мамой ее не зовет. Стояла посреди комнаты, сложив руки на животе, поверх своего черного передника. Руки — словно из небеленой конопляной веревки свиты, натруженные руки, этого не оспоришь, и он помогал ей, чем мог, можно бы и больше помогать, но ведь пенсию получает, да и сердце не лежало, что там говорить. Если б родная была жива… Боже мой, если бы родная… В такой день! А так — все спектакль. Режиссера Бермута. Вот он толкает Ярослава в спину, мол, время, ступай. И Ярослав пошел. К журнальному столику с корзиной яблок.
— Уважаемая, уважаемая, я же вас учил. Берите корзинку и вручайте сыну. Яблоки из отцовского сада…
Яблоки были не из отцовского сада: краснобокие, как на послевоенных елках из ваты, выкрашенной немецкой трофейной краской. С базара яблоки, их стоимость Бермут включит в общий счет, по графе "реклама". Реклама Ярослава Петруни. И стоимость корзинки из салона сувениров. В отцовском саду росли неброские на вид антоновки и путинки. Нигде потом не встречал таких, нет теперь таких яблок. И никогда уже не будет. Настоящих яблок его горького детства. Взял корзинку, нагнулся, поцеловал руку мачехи. Руку в мозолях, рубцах, в синих узелках вен. Работать эти руки действительно умели. Но и тумаки тоже умели раздавать. Горькая женская судьба, которая наложилась на годы войны и добавила горечи и в его судьбу.
— Уважаемые, уважаемые, станьте рядом, корзинку с яблоками — в руки. Снимаем!
Но даже не тумаки — самое горькое в детстве, а сиротство, когда не с кем разделить горе и радость. Нехватка любви — вот что самое страшное. На выпускные экзамены после семилетки приехал инспектор из Мрина. Ярослав пошел первым сдавать, отвечал блестяще, по истории на пять с плюсом, инспектор его нахваливал. Домой летел на крыльях, только на порог, тут и мачеха с поля: "Где шляешься, почему свиньям травы не нарвал?! Только жрать, в миску заглядывать! А помощи ни на грош! Провались ты со своей школой!.."
Выскочил из хаты на огород, в вишняк, упал лицом в траву, слезинки от обиды, как смородины, хоть уже и не маленький. Сколько лет прошло, а все, как вчера. Никакие радости житейские во взрослой жизни не высушат тех детских его слез…
— Ярослав Дмитриевич, дорогой, сделайте лицо повеселее!
— Сделал.
Наконец лампы погасли. Можно поставить корзину с яблоками и закурить. А пальцы дрожат. Запретить себе воспоминания на сегодня. И на завтра. И навсегда. Если бы мог…
— Как тебе живется, Ярослав? — едва расслышал голос мачехи.
— В трудах и заботах, как всегда. Почему не приедете никогда?
— Э-э, сынок, скажу тебе просто, по-деревенски: не больно ты со мной роднишься.
— Некогда особенно родниться: то собрания, то поездки, то спешная работа, и в Киеве мало бываю. А Ксеня моя обижается: почему это мать не приезжает?
— В гости ждет, а сама что ж порога моего за двадцать лет ни разу не переступила? Только и была после свадьбы… У тебя хоть душа открытая, а Ксеня как была, так и есть чужая сторона.
— Ну вот… И она в заботе. Какое-никакое, а хозяйство, два мужика в доме. Да и за дачей глаз нужен. Ну, мы еще поговорим, вы на банкет после постановки оставайтесь. Мне тут еще надо… с людьми.
И пошел в фойе. Нес себя, как икону. Приятно, что ни говори, сфокусировать на себе десятки взглядов и нести, нести… Но никто на него не смотрел. И в лицо-то мало кто знал. Если и поминали мальцом — сейчас не знают. Курил один, сигарету за сигаретой. Люди заняты собой. Никакого внимания на Ярослава Петруню, словно и не он — автор пьесы. Не он — известный, талантливый и т. д. Бермут подкатился:
— Дорогой вы наш, не забудьте в ответном слове сказать о неразрывных узах, об истоках. Вот я для вас и тезисы прикинул. Начнете после выступления учительницы. — И понесся дальше. Уверенный, что делает дело. Что так и надо. И не жрет себя поедом, как он, Ярослав Петруня.