Сотни тысяч пленных на русском фронте… Жестокие репрессии сил правопорядка против предателей и саботажников… За одну ночь двенадцать английских городов стёрты с лица земли…
Внезапно я понял, что Дюпра говорит, чтобы не взорваться, и что он борется по-своему против уныния и отчаяния.
— Привет, Марселен, — сказал дядя. Дюпра встал и выключил приёмник:
— Чего вы от меня хотите в такое время?
— Малыш хочет тебе сказать пару слов. Лично. Мы вышли. Он молча нас выслушал.
— Ничего не поделаешь. Я всей душой с Сопротивлением, я это достаточно доказал, поскольку держусь в невыносимых условиях. Но я не приму у себя лётчика союзников под носом у немцев. Они меня закроют.
Дядя слегка понизил голос:
— Это не просто лётчик, Марселен. Это адъютант генерала де Голля.
Дюпра как будто парализовало. Если когда-нибудь тому, кто твёрдой рукой держал руль "Прелестного уголка" во время шторма, воздвигнут памятник на площади Клери, думаю, его следовало бы изобразить именно таким, с жёстким взглядом и сжатыми челюстями. Кажется, он чувствовал по отношению к главному участнику Сопротивления Франции некоторую ревность.
Он задумался. Я видел, что он колеблется и не может решиться. Дядя не без лукавства наблюдал за ним.
— Это очень мило, — сказал он наконец, — но ваш де Голль в Лондоне, а я здесь. Мне, а не ему приходится каждый день противостоять трудностям.
Он боролся с собой ещё минуту. В тщеславии Марселена было нечто глубокое, не лишённое величия.
— Я не поставлю на карту всё, что мне удалось спасти, ради вашего парня. Это слишком опасно. Рисковать "Прелестным уголком" ради красивого жеста — ну нет! Но я сделаю лучше. Я вам дам меню "Прелестного уголка", чтобы ваш парень передал его де Голлю.
Я остолбенел. В темноте высокая белая фигура Дюпра походила на какой-то призрак мстителя. Дядя Амбруаз на минуту потерял дар речи, но, когда Дюпра удалился на кухню, пробормотал:
— Да, некоторым из нас сейчас несладко, но этот просто взбесился.
Ворчанье английских бомбардировщиков смешалось с огнём зенитных орудий; эти звуки нормандская деревня слышала каждую ночь. Лучи прожекторов рассекали небо и скрещивались у нас над головой. А потом небо продырявила оранжевая вспышка: взорвался подбитый самолёт с бомбами.
Вернулся Дюпра. Он держал в руке меню "Прелестного уголка". Рядом с Бурсьером упало несколько бомб.
— Вот слушайте. Это личное послание де Голлю от Марселена Дюпра… Он повысил голос, чтобы перекричать шум немецких зениток:
— Суп из речных раков со сметаной… Слоёный пирог с трюфелями и белым вином из Грава…
Окунь в томатном соусе…
Он нам прочёл всю карту кушаний, от паштета из гусиной печёнки в желе с перцем и тёплого картофельного салата под белым вином до персиков с мороженым. Бомбардировщики союзников гудели у нас над головой, и у Марселена Дюпра слегка дрожал голос. Иногда он замолкал и сглатывал. Думаю, ему было немного страшно.
Со стороны железной дороги Этрийи земля вздрогнула от взрыва бомб.
Дюпра кончил и вытер лоб. Он протянул мне меню:
— Держи. Отдай его твоему лётчику. Пусть де Голль вспомнит, что это такое. Пусть знает, за что он сражается.
Прожекторы продолжали играть лучами в небе, и колпак первого повара Франции как бы вспыхивал.
— Я не убиваю немцев, — сказал он. — Я их подавляю.
— Тебе просто наплевать на людей, Марселен, — тихо сказал дядя.
— Ах, ты так думаешь? Посмотрим. Посмотрим, за кем будет последнее слово, за де Голлем или за моим "Прелестным уголком".
— Нет ничего дурного в том, чтобы французская кухня победила, если только она не победит за счёт всего остального, — сказал дядя. — Я только что прочёл результаты конкурса — одна газета организовала его, чтобы узнать, что делать с евреями. Первый приз получила молодая женщина, которая ответила: "Жарить". Должно быть, она хорошая хозяйка и в наше время лишений мечтает о хорошем жарком. Впрочем, не следует осуждать страну за то, что она делает со своими евреями, — во все времена евреев судили за то, что с ними делали.
— К чёрту, — неожиданно сказал Дюпра. — Приводите вашего лётчика. Только не воображайте, что я делаю это, чтобы хорошо выглядеть в будущем. С этой стороны я ничего не опасаюсь. Каждый мало-мальски соображающий немец, который ступает на порог "Прелестного уголка", понимает, что имеет дело с историческим превосходством и непобедимостью. На днях здесь обедал сам Грюбер. И знаете, что он заявил, когда кончил обедать? "Герр Дюпра, вас следовало бы расстрелять".
Мы молча ушли. Когда мы шли по лугу, дядя сказал:
— Во время поражения, когда вся страна рушилась, я думал, что Марселен сойдёт с ума. Люсьен рассказал мне, что когда после падения Парижа он зашёл в кухню, то застал отца на табурете с петлёй на шее. Несколько дней он бредил, бормоча фразы, где утка с нормандскими травами и его знаменитое жибуле со сливками смешивались со словами "Фош", "Верден" и "Гинемер"[30]. Потом он хотел скрыться, а потом заперся в кабинете со своей коллекцией из трёхсот меню, где есть всё, что на памяти нескольких поколений составляло славу "Прелестного уголка". Думаю, он так и не оправился полностью, и именно в тот момент принял решение доказать Германии и нашей стране, что есть французский кулинар, который не сдаётся. Не нам с тобой обвинять его в "безумии".
Глава XXXII
Завтрак лейтенанта Люккези в "Прелестном уголке" был памятным событием. Мы снабдили его новеньким костюмом и безупречными бумагами, хотя с начала оккупации у Дюпра никогда не бывало проверки документов. Лейтенанта обслуживали за лучшим столом "ротонды", среди старших офицеров вермахта, в числе которых был сам генерал фон Тиле. После завтрака Марселен Дюпра сам проводил Люккези до двери, пожал ему руку и сказал:
— Заходите к нам. Люккези посмотрел на него.